Обращенные - Дэвид Сосновски

Но ничто не помогает мне обрести твердость духа, необходимую для того, что я задумал. Я должен думать о чем-то приятном. Я должен думать о том, как выглядит личико Исузу.

И вот я еду и представляю, как ее недовольная гримаса превращается в улыбку. Представляю, как ее маленькие ручонки обвиваются вокруг моей шеи — обнимая, прощая, приветствуя меня, вернувшегося из ада с пасхальными яйцами и шоколадным кроликом.

Вообще-то, если задуматься, я положил слишком много яиц в одну корзину. Когда все сказано и сделано, остается только лед. Не справедливая расплата. Не вознаграждение усилий. Даже не воздаяние по заслугам. Только лед.

Мы приехали. Я вытаскиваю сумку с пожитками. Откидываю крышку багажника, помогаю Исузу выбраться, позволяю ей оглядеться.

— Ну? — спрашиваю я.

Весь мой мир балансирует на острие иглы первого слова, произнесенного между нами за эти дни. Исузу моргает. Она протерла бы глазки, но ее руки связаны. Мне ничего не стоит перерезать шнур, но сначала я должен услышать ответ. Исузу пытается отделаться кивком.

— Этого недостаточно, — говорю я. — Мне нужны слова. Энергия звука, которая передается через воздух посредством колебаний. От твоих губ к моим ушам.

— О'кей, — отзывается Исузу.

Мягко, так мягко.

— Извини? Что это значит?

— «Да», — говорит она.

— Вот и славно, — я разрезаю ее путы, а потом вручаю ей краску для лица, клыки и очки.

Так мог бы выглядеть ад, когда он замерзнет. Когда вы размышляете на тему ада, то непременно задаетесь вопросом, что за люди могут там находиться — завсегдатаи вечеринок, художники, нонконформисты… Наверно, это ересь — представить, что в оледеневшем аду может быть весело. Что там может быть красиво. Что там проходят вечеринки вроде Фэрбенкского Ледяного Карнавала.

Вот о нем я и говорю.

Что с того?

Я — бывший убийца, который снова стал ходить к причастию и свел дружбу с непрактикующим священником-педофилом. Мы оба вампиры, и мы оба заботимся о смертных: он — о собаке по кличке Иуда, я — о маленькой девочке, названной в честь спортивного внедорожника. А вот что меня не слишком заботит, так это вопрос, считать мое мнение ересью или нет.

Я заранее навел справки о карнавале. В нашем мире — в мире, где ножи относятся к разряду сексуальных игрушек и за пять долларов можно купить открытку с видом металлического флагштока, покрытого кусочками примерзшей кожи — вам придется проявлять осторожность в отношении всего, связанного с так называемой «плотью». Но это хорошо. Ничего такого, что показывали в фильмах для взрослых — до того, как мир изменился, — вы здесь не увидите. А увидите вы катание на коньках, ледяные скульптуры, грубоватые карнавальные игрища и аттракционы вроде колеса обозрения, которое вращается, освещая небо, отражающееся в темных очках Исузу.

Готов поспорить, что ее покойная мама никогда не брала ее туда, где так холодно. Вот о чем я думаю, выуживая коньки из своей сумки — пару для нее, пару для себя. И предлагаю ей руку.

— Прошу вас…

Исузу берет мою обтянутую перчаткой руку в свою ручонку. И это означает, что я прощен.

Мы проходим через вход с коньками, висящими у нас на плечах, покупаем целую ленту билетов и направляемся прямо на каток. Лед — просто лед — гладкий, как крышка медной шкатулки. И еще там полно скороспелок, которые не вопят — как в стрип-клубах при температуре ниже сорока восьми. Вместо этого они напрягают свои полудетские голосовые связки, выражая восторг, крайний восторг по поводу происходящего здесь и сейчас.

— Можно разговаривать? — шепчет Исузу.

— Можно смеяться, — отвечаю я. — Можно приятно проводить время. Можешь считать, что это приказ… — Пауза. — Только не подходи к другим, чтобы рассказать о своей жизни, хорошо?

— Ага, — говорит Исузу и быстро клюет меня в щеку — прежде чем устремиться на лед в своих ботинках на плоской подошве.

Ее руки раскинуты, как крылья птицы; кажется, она немного удивлена, что не скользит, как другие, проносящиеся вокруг нее. Я свищу, привлекая ее внимание.

— Эй, хитрюшка, — говорю я, шнуруя свои коньки. — Ничего не забыла?

Исузу берет крошечные конечки, которые до сих пор висят у нее на шее, и смотрит на них, словно задается вопросом, для чего они предназначены. Я уже заканчиваю, а она все еще держит их в руках, уставившись на них, на их безумно тонкие лезвия.

— Вперед, детка, — подбадриваю я. — Давай помогу.

Я сажаю ее к себе на колени, натягиваю один конек, потом другой, шнурую их потуже, чтобы они не убежали от моего маленького новичка. Взяв ее за руки, я вывожу ее на лед.

— Отлично, — говорю я. — Первая вещь, которую мы сделаем, — шлепнемся на попку.

Я медленно отпускаю ее руки, убеждаюсь, что она твердо стоит на ногах и что ее щиколотки не зацепились друг за друга.

— О'кей. Готова?

Я падаю на лед, некоторое время сижу неподвижно, потом поворачиваюсь вполоборота. Преувеличенно зажмуриваюсь, открываю один глаз, потом другой.

— Это было недурно. Теперь твоя очередь.

Исузу смотрит на меня, и на ее мордашке отражаются самые мучительные сомнения. Возможно, она немного поспешила меня прощать.

— Слушай, это не так плохо. У тебя вся попа в снегу…

Исузу улыбается каждый раз, когда я говорю «попа»

— …К тому же, не так уж высоко падать…

Ухмылка.

— Если ты что-нибудь себе сломаешь, мы обратимся к попному доктору…

Улыбка.

— К специалисту по попам.

Широкая улыбка.

— К лучшему в мире специалисту по попам. Он сделает тебе попотомию. Ты сможешь выбрать себе новую попу. Любую попу, какую только пожелаешь.

Исузу начинает смеяться, потом икает, теряет равновесие и, наконец, шлепается на попу.

— Ви-и-и-и! — кричу я, хватая ее за один конек и раскручивая, точно колесо рулетки.

Это заставляет ее смеяться громче, она захлебывается смехом и начинает икать.

А я? Я уже усмехаюсь — так широко, что клыки едва не встречаются у меня на затылке.

Если бы Ватикан видел нас такими… нас, скорее всего, давным-давно перестали бы уничтожать. Я так думаю. Когда я говорю «нас», я имею в виду вампиров, а когда говорю «такими», подразумеваю «катающимися на коньках». Тот, кто катается на коньках, не может быть злым; увы, но это факт. Вы можете выглядеть злыми в ботфортах выше колена, на шпильках, в грязных домашних шлепанцах или сандалиях центуриона, но на коньках… Нет. То же самое касается деревянных башмаков, но это уже другая история (я почти уверен, что та история называлась «Хайди»[76]). Знаю, что вы думаете: а как насчет хоккеистов? Извините. Хоккей — это палки и маски, а также, возможно, выбитые зубы… но не коньки.