Назначенье границ - Татьяна Апраксина

Он не любит войну… но воевать он умеет. Рыбе муху, собаке мясо — да? Аттиле — власть, ему — работу?

Беда в том, что не за что удержаться — то, что всегда помогало, всегда останавливало, сейчас тянет вперед… Нечем отгородиться, ничего нет… да плевать, что нет.

— Мария и Минерва… водой и огнем, и землей, именем своим, всем, что есть, всем, во что верят, всем, что до меня и после меня, истинным богом и старыми богами клянусь, ты не пройдешь! Если у меня нет ничего, чтобы ответить, я стану тем, у чего есть. Ты. Не. Пройдешь.

Человек не видел, не мог увидеть, как за его спиной, по левую и правую руки, встали две женские фигуры, окруженные светом — истинным, не отраженным. Роза в руке одной, сова на плече — у другой. И цветок, источающий алое сияние, был не менее грозным оружием, чем когти огромной птицы… вокруг женщины с совой теснились другие фигуры, поменьше, едва различимые. Обе соперницы сейчас стояли вместе, плечом к плечу, не споря друг с другом.

«Ты не пройдешь!» — разноязыкий хор.

Вода, огонь и земля из слов обернулись силами, и встали тройным щитом, поднялись волной раскаленной лавы, окруженной молниями: ты не пройдешь.

Королева треснутого хрусталя отступила на шаг, готовясь ответить, нанести удар или хотя бы показать незваным гостьям, что она держит в своих руках жизнь добычи — но ее ударили в спину. Тот, кто казался таким верным, тот, кто и начал разговор… ударил, предал, потащил внутрь, лишил возможности действовать.

А со стороны, оттуда, где стояли четверо телохранителей, все выглядело… да никак, в общем, не выглядело. Двое разговаривали, сидя рядом на бревне, ненадолго замолчали, потом один соскользнул на землю… а второй замер, удивленно, должно быть — вроде ж пили умеренно. Большого переполоха не случилось.

451 год от Р.Х. 21 июня, день, Каталаунские поля

Похоронное шествие затянулось на несколько часов. Над полем сражения повисла тишина, прерываемая лишь торжественным и мрачным пением, нестройным, но полным искренней боли. Даже гунны, укрывшиеся за повозками, замолчали и перестали отстреливаться — никто бы сейчас не стал на них нападать, даже ромейские отряды, а павшего короля уважал и Аттила. Готы провожали Теодериха со слезами скорби, остальные — в почтительном молчании.

Предводительствовал шествием Торисмунд, которого уже называли королем. Теодерих-младший, теперь уже — единственный, держался на половину конского крупа позади, признавая права брата. Долго длилось шествие, много времени понадобилось, чтобы все необходимые почести были отданы, все возможные на поле брани ритуалы соблюдены. Наконец, с этим было покончено. Вокруг тела короля выстроилась в скорбной страже его личная дружина, остальные разошлись. Пора вспомнить о том, что сражение еще не выиграно.

И о том, что теперь уже в полную меру на Торисмунда легла вся ответственность, все обязанности короля.

Глаза слезились, словно в лицо бросили горсть мелкого песка или напылило во время скачки. Солнце, стоявшее в зените, злило, жгло кожу. Торисмунд в очередной раз потер лоб, потом махнул Атанагильду рукой: пошли. Нужно было договориться с ромеем о том, что делать дальше. Как именно вести осаду.

Пока Торисмунд шел, разболелась рана на голове, и стало окончательно тошно — с чего бы это? До победы остались считанные дни. До окончательной, невероятной победы, которую запомнят навсегда.

— Приветствую тебя.

— Приветствую, — со вчерашнего утра ромей, кажется, состарился лет на пять. Неудивительно, он вряд ли многим моложе отца, а, если подумать, так, наверное, даже и старше. И говорит как каркает. А смотрит, будто это не он сам за ночь высох, а у гостя рога выросли.

— Что нам надлежит делать? — король старался быть почтительным к старшему. Пока еще — на словах — получалось неплохо. Только стоять перед ромским патрицием почему-то было неприятно — солнце, что ли, прямо в глаза светило? Торисмунд приложил ладонь ко лбу.

Ромей же с утра растерял остатки вежества. Сначала он перевел взгляд на вражеский лагерь, скривился, потом повернулся обратно.

— Не проводит ли благородный Торисмунд меня до моей палатки? Нам лучше будет поговорить там. Аттилу мы сегодня не потеряем.

Он был прав, а Торисмунду стоило бы подумать о том, что ни один важный разговор нельзя начинать вот так, посреди лагеря и без подобающего предисловия. Особенно, говоря с вождем самого главного союзника.

— С великой радостью.

Своих людей ромей оставил за порогом — просто двинул бровью и никто дальше не пошел. Торисмунд кивнул Атанагильду — мол, подожди, но тот ждать не стал, двинулся следом, а вот увидев, что шатер пуст, сделал шаг назад, потом еще один. Ромей подошел к столу, взял кувшин, наполнил две глиняные чашки… по запаху — вода. Глаза отдыхали в полумраке. Говорить не хотелось, но война не ждет.

— Как мы будем продолжать осаду? — отхлебнув воды, спросил Торисмунд. Опять невежливо, слишком торопливо, но отчего-то ему хотелось поскорее покончить с беседой. А дальше… а дальше пусть с ним разговаривает Атанагильд, или Майориан пусть присылает своих людей!

— Это зависит от того, кем хочет быть благородный Торисмунд — победителем Аттилы или королем везиготов. И от того, хочет он жить днем или ночью.

Торисмунд открыл рот, потом спешно прикрыл его — понадобилось стиснуть челюсти, чтобы ненароком ничего лишнего не ляпнуть. Например, такого простого дурацкого «Чегооо?!» — но тут это неуместно. Король так спрашивать не должен. Даже если очень хочется.

— Не будешь ли ты так любезен, почтенный и мудростью славный патриций, пояснить свои слова для… несоизмеримо младшего годами и опытом? — выговорил наконец Торисмунд. Лучше, чем «чтооо?», хотя смысл, в общем, тот же.

— Один из братьев благородного Торисмунда, оставшихся в Толосе, не столь высок родом, но старше годами. Весть о смерти короля Теодериха придет в Толосу раньше, чем вернется армия. Да и у самого войска, если дать ему время, могут появиться лишние мысли. А осада будет либо достаточно долгой, либо очень кровавой.

— Осада не будет ни долгой, ни кровавой, — слегка удивился Торисмунд. — Мы уже окружаем лагерь Аттилы, и препятствуем подвозу припасов. Скоро голод заставит их сдаться или пойти на прорыв. Но раньше даже — не голод, а жажда. День, другой. Но… не об этом я спрашивал, почтеннейший патриций.

Ромей налил себе еще воды, покрутил ее в чашке, словно вино.

— Вчера благородный Торисмунд не опасался солнца. Сегодня ему больно на него смотреть. Зато в темноте он стал видеть много лучше. Такое случается, если сильно ударят по голове, но не думаю я, что именно рана тому причиной. Некоторое время назад королю Теодериху сделали предложение. Он ответил на него… отказом.