Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения - Фридрих Горенштейн

При Надежде Степановне состоит Павел Яковлевич, ее гражданский муж, человек основательный и образованный, при случае без труда приводящий квалифицированные ссылки на статьи законов Российской империи. Педант Павел Яковлевич не может удержаться от того, чтобы не сделать очередное замечание своей увлекающейся партнерше: то она неверно припомнит строчки поэтессы Жадовской, то заявит, что выступала в том же зале, что и Пушкин, Гоголь и Жуковский, то назовет «стародавними стихами» цитату из «Евгения Онегина»… По существу Павел Яковлевич выступает в роли комментатора Надежды Степановны; и действительно, эти его реплики в точности совпадают с примечаниями, сделанными публикаторами к письмам Н.С. Соханской в «Русском архиве».

Последний из российских делегатов, Купец, изображен одним «из тех простых, славных, может, русских людей, с которыми можно поговорить о жидах за блинами, но которых нельзя привлекать к серьезному решению еврейского вопроса». Это – мнение Путешественника, осуждающего прямолинейность и меркантильность Купца; но многие высказывания Купца и его наблюдения народной жизни можно отыскать в той же книге Крушевана, откуда родом и Путешественник. Они – братья, просто Путешественник, как и положено интеллигенту, приверженец антисемитизма «с человеческим лицом», а Купец в таких тонкостях не разбирается. С Достоевским он не только не знаком лично – как эрудит Павел Яковлевич, – но и наверняка не читал даже его «Еврейский вопрос».

Творчество писателя Фридриха Горенштейна в определенном смысле можно рассматривать как непрерывную полемику с творчеством писателя Федора Достоевского, которого Горенштейн иногда называл своим «оппонентом». Казалось бы, тематика «Дрезденских страстей» давала возможность развернутого спора с антиеврейскими взглядами Федора Михайловича – но они упомянуты в книге лишь однажды, да и то вскользь. Тем не менее тень великого писателя в книге все же присутствует – благодаря многим неявным цитатам из воспоминаний А.Г. Достоевской о пребывании четы Достоевских в Дрездене.

«Дрезденские страсти» нельзя целиком отнести ни к художественной прозе, ни к публицистике: оба жанра сосуществуют в этой книге на равных. Вдобавок по глубине историко-экономического анализа общественных проблем, рассмотренных в ней, книга Горенштейна вполне могла бы рассматриваться как солидная научная работа. Возможно, это обстоятельство тоже ограничивало круг ее читателей: в уже довольно многочисленной литературе о Горенштейне ей посвящена лишь одна статья[16] и несколько страниц в книге[17].

Критерии оценки качества научных работ более или менее одинаковы во всем мире; главный среди них – новизна и оригинальность результатов работы. Этому критерию «Дрезденские страсти» удовлетворяют полностью. Их автор первым подметил, доказал и проанализировал весьма важное обстоятельство: Дрезденский конгресс обозначил момент, когда идеологическими основами рассуждающих антисемитов все более становились соображения социальные и даже социалистические. В этом анализе Фридриху Горенштейну помог классик марксизма Фридрих Энгельс.

Многие участники Дрезденского конгресса примыкали к социалистам – так в то время называли всех борцов за счастье простого народа. А ведущим немецким социалистом-антисемитом конца XIX века был изгнанный из Берлинского университета доцент Евгений Дюринг, имя которого слыхал всякий получавший высшее образование в Советском Союзе, поскольку в обязательную программу по марксистско-ленинской философии входила книга Энгельса «Анти-Дюринг» (1878). Ее, конечно, никто не читал; но вот Горенштейн прочел – думается, потому, что Энгельс, разносивший в пух и прах экономические и политические взгляды Дюринга, посмеивался и над его нелюбовью к евреям, в частности к еврею Марксу. А прочитав и сопоставив аргументы Энгельса с содержанием «Первого международного антисемитического конгресса», пришел к выводу: «всякий современный антисемитизм неизбежно связан с социализмом».

Социализм был мечтой и Маркса, и Энгельса, и Дюринга, но социализм Дюринга был не только классовым, а и расовым. Трудность свержения несправедливого капиталистического строя, по Дюрингу, состоит в том, что он основан на смычке евреев-капиталистов как расовой общности. Значит, борьба за социализм автоматически означает борьбу с евреями – не с иудейской религией, как это было при феодализме, а с евреями вообще.

Самого Дюринга на конгрессе не было, но его последователи были, и именно они активно проводили свою, новейшую линию антисемитизма. Горенштейн красочно изобразил перепалку между тремя делегатами:

В этот спор антисемита-поэта Иштоци и антисемита-теолога Толлора вмешался антисемит-философ, антисемит-ученый Генрици.

– Первый и самый радикальный теоретик антисемитизма Дюринг, – заявил он, – желает очищения религии, как и жизни арийских народов, от всякого семитического влияния. Этому стремлению обязано движение своим именем. Оно направлено не против религии, а против расы.

Такая установка прекрасно согласовалась с другой максимой социалиста Дюринга: «Труд производит, насилие распределяет». Энгельс, правда, резко возражал, обещая победу социализма мирным путем, за счет чисто экономических преимуществ нового строя, без насилия. Но, как учили все те же Маркс-Энгельс, критерий истины – практика: последующая история социализма подтвердила, что прав оказался Дюринг, а не Энгельс. А раз насилие при строительстве социализма необходимо, то, констатировал писатель Горенштейн, «…антисемит-погромщик является составной частью революционной массы, на которую приходится опираться социализму любого направления».

Намерения и выводы делегатов Дрезденского конгресса были весьма серьезными. Более либеральные христианские социалисты (их лидером был пастор Штеккер, священник при дворе императора Вильгельма) говорили о необходимости «…постепенного вытеснения еврейства из всех позиций, завоеванных ими меж христианских народов». Радикалы же заявляли, что «…еврейский вопрос – прежде всего вопрос расы или крови и может быть решен только полным выделением всего еврейского элемента из христианских или арийских государств»[17]. Семантическая разница между «вытеснением» и «выделением» для нас мало ощутима, но современникам она была понятна. Если одни считали, что евреи, при условии отказа от своего еврейства и перехода в христианство, все-таки могут оставаться частью общества, то другие настаивали на непременном изгнании всех – даже крестившихся – евреев из Европы как расово чуждых.

Вопрос о методах «вытеснения» или «выделения» евреев из арийских государств на конгрессе специально не обсуждался, но несколько идей были все же выдвинуты. Так, «Манифест» призывал относиться к евреям как к подданным чужого государства – ведь они и так, поддерживая друг друга, составляют «государство в государстве». Поэтому евреев нельзя назначать на государственные должности; воинская служба для них должна быть заменена поборами по примеру налога, который Коран налагает на немусульман; а их неравноправие с другими гражданами следует оформить законодательно. Задача же общественных организаций – подтолкнуть ситуацию в правильном направлении, «…сделав евреям пребывание посреди нас неприятным и неприбыльным (ungemütlich und unrentabel)…».

Последние слова принадлежали, по свидетельству автора «Первого международного антисемитического конгресса», молодому берлинскому радикалу-социалисту доктору филологии Эрнсту Генрици. Автор, однако, не указал, что энергичный филолог за год до конгресса уже перешел к практическим действиям по созданию «неприятностей» для евреев: через пять дней после его зажигательной речи, произнесенной в городе Нойштеттине, городская синагога непонятным образом сгорела. После конгресса, однако, Генрици потерпел поражение на выборах в рейхстаг и посвятил себя бурной карьере писателя, путешественника и колонизатора: он пытался основать новые немецкие поселения в Того, участвовал в постройке железных дорог в Венесуэле, работал в Соединенных Штатах как инженер-механик, занимался сельским хозяйством, публиковал стихи и драмы, был четырежды женат и под конец жизни успел еще написать пламенную статью против еврейки Розы Люксембург, за что привлекался к суду[18].

Еще одной ведущей фигурой конгресса был венгерский аристократ Геза (Виктор) Иштоци – он-то и написал «Манифест», который сам же и зачитал перед делегатами. На следующий день выступление пришлось повторить – так велик был энтузиазм слушателей. «Слышавшему его однажды трудно не сделаться антисемитом на всю жизнь», – замечал автор «Первого международного антисемитического конгресса». Сорокалетний Иштоци считался опытным государственным деятелем, поскольку давно уже заседал в венгерском парламенте. О еврейском вопросе в Венгрии он беспокоился тоже давно – он сравнивал опасность еврейской «оккупации» с оккупацией турецкой, угрожавшей Венгрии в XVI веке. В 1878 году Берлинский конгресс держав подводил территориальные итоги поражения Оттоманской империи в русско-турецкой войне – и в связи с этим Иштоци осенила блестящая мысль. Он произнес в парламенте «Речь о Палестине»[19].