Принцессы немецкие – судьбы русские - Инна Соболева

Именно ради того, чтобы доставить удовольствие жене, он, до той поры вполне равнодушный к сценическому искусству, начал часто посещать театры. Воспоминания об одном из первых таких посещений (это был концерт знаменитой итальянской примадонны Каталани) оставила Александра Осиповна Смирнова-Россет, тогда – институтка, в будущем – фрейлина двора, друг Пушкина и Жуковского: Три звонка, и вошла государыня Мария Федоровна со своей свитой. Она была декольте, на шее у нее всегда было три нитки крупного жемчуга, она ходила на высоких каблуках, переваливалась, и была очень крепко зашнурована. Два звонка, и в залу впорхнуло прелестное существо. Эта молодая дама была одета в голубое платье, и по бокам приколоты маленькими букетиками мелкие Roses pourpees (пурпурные розы), такие же розы украшали ее маленькую головку. Она не шла, а как будто плыла по паркету. За ней почти бежал высокий веселый молодой человек, который держал в руках соболью палантину и говорил: «Charlotte, Charlotte, vous prendrez». (Шарлотта, Шарлотта, вы простудитесь.) Она поцеловала руку императрице Марии Федоровне, которая ее нежно обняла. Мы все сказали: Какая прелесть! Кто это такая? Мы будем ее обожать. Дамы сказали: Это великая княгиня Александра Федоровна и великий князь Николай Павлович.

В этих воспоминаниях девочки-подростка интересна одна деталь: Николай всегда и на всех производил впечатление человека мрачного, холодного, застегнутого на все пуговицы; а здесь: «почти бежал… веселый». Рядом со своей Шарлоттой он преображался.

Зимой супруги бывали в театрах особенно часто. Каждое воскресенье слушали оперу в Эрмитажном театре. Тогда были в моде оперы, сегодня забытые: «Водовоз», «Прекрасная мельничиха», «Швейцарское семейство». Особенно популярна была «Пепелина» (то же, что и наша Золушка). Дамы и барышни напевали песенку из этой оперы:

Я скромна и молчалива.Редко видит свет меня,Но ведь это и не диво,Все сижу я у огня.Сие место не завидно:Но мое все счастье тут.Вот зачем меня, как видно,Пепелиною зовут.

Слушая, как эту непритязательную песенку поет его молодая жена, Николай Павлович бывал растроган до слез: он знал, что она охотно предпочла бы светской жизни сельское уединение, только бы быть с ним вдвоем. Он был уверен, она вполне искренна, когда пишет: «Мне немного требовалось, чтобы быть довольной: раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений, я любила жизнь тихую и уединенную… придворная жизнь была неизбежна, а мы оба ненавидели то, что называется двором…».

Многие, знавшие, какой образ жизни она ведет (балы, приемы, спектакли, праздники, посещения разного рода учений и маневров), упрекали ее в легкомыслии; а если слышали ее признания, что все это ей не по душе, – в лицемерии. Но в том-то и дело, что она вынуждена была вести не ту жизнь, какую хотела, а ту, какую была обязана по своему положению.

Но вернусь к новогодним елкам. Вслед за императорским дворцом елки появились и на новогодних публичных маскарадах. Особенно грандиозные маскарады проводили в Императорском Большом театре (на его месте сейчас здание Консерватории). Из зрительного зала убирали кресла и настилали пол на одном уровне со сценой. Получался, как бы сказали сейчас, самый большой танцпол в Петербурге. Огромную елку устанавливали в центре зала. В каждом фойе – елочки поменьше. После очередной перестройки Большого театра туда из Зимнего дворца передали стеклянную палатку, которую в народе стали называть хрустальной. Считалось, что тот, кто встретил новый год в этой палатке, будет счастлив. А еще кому-то пришла в голову мысль, что даже маленькая частица царской палатки, если ее всегда носить с собой как талисман, сделает ее обладателя счастливым. Те, кто поверил, отрывали от палатки по стеклышку, и хотя была она весьма обширна, растащили бывшее украшение Эрмитажного театра мгновенно.

Что же касается любви императорской четы к театру, она воплотилась в одном из самых блистательных творений Карло Росси – Александринском театре. Имя свое он получил в честь Александры Федоровны. Она не пропускала ни одной премьеры, многие спектакли смотрела по нескольку раз; с артистами всегда была приветлива, когда кто-то из них попадал в трудное положение, старалась помочь. Ее супруг тоже не был равнодушен к актерам, вернее, к актрисам. Его настойчивые ухаживания за примой Александринки Варварой Асенковой получили нежелательную огласку, что имело для Вареньки печальные последствия. При дворе и в театральных кругах шептались, что император не обходил своим мимолетным вниманием многих хорошеньких и не слишком отягощенных скромностью театральных барышень. Но это всего лишь слухи. Доходили ли они до Александры Федоровны? Кто знает? Но если и доходили, она, на вид такая слабая, изнеженная, капризная, умела всегда держаться с достоинством, ничем не выдавала своей боли.

Автор нашумевшей и вызвавшей гнев Николая I книги «Россия в 1839 году» маркиз Астольф де Кюстин так описывал Александру Федоровну (напоминаю: в это время ей 40 лет, уже 6 лет как прекратились ее интимные отношения с мужем и она вынуждена с внешней невозмутимостью наблюдать за его романами):

Императрица в высшей степени изящна, и, несмотря на необычайную худобу, вся ее фигура дышит очарованием… Ее глубоко посаженные нежные голубые глаза выдают жестокие страдания, сносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд исполнен чувства и производит впечатление тем более глубокое, что она об этом впечатлении совершенно не заботится; увядшая прежде срока, она – женщина без возраста, глядя на которую невозможно сказать, сколько ей лет, она так слаба, что, кажется, не имеет сил жить… Она даровала России слишком много кумиров, а императору слишком много детей… Все кругом видят состояние императрицы, никто о нем не говорит; император любит ее; у нее жар? она не встает с постели? Он сам ходит за ней, как сиделка, бодрствует у ее изголовья, готовит и подносит ей питье; но стоит ей встать на ноги, и он снова начинает убивать ее суетой, празднествами, путешествиями, любовью; по правде говоря, если ее здоровье очередной раз ухудшается, он отказывается от своих планов, но предосторожности, принятые заранее, внушают ему отвращение; в России все – женщины, дети, слуги, родители, фавориты – должны до самой смерти кружиться в вихре придворной жизни с улыбкой на устах.

Коль уж маркиз завел речь о ее болезни, добавлю, что всю жизнь ее лечили от болезни легких, подозревая чахотку. Она послушно выполняла предписания врачей (правда, только в периоды особенно тяжелых обострений болезни), но, вероятно, не вполне доверяла их диагнозу. В ее завещании было указание, довольно неожиданное для человека ее круга: она просила вскрыть свое тело в интересах науки. Вскрытие показало, что ее легкие были совершенно здоровы, болезнь гнездилась в кишечнике, но его никогда не лечили…

Но вернусь к впечатлениям маркиза де Кюстина, человека наблюдательного, умного, язвительного, но не предвзятого (не примкнувшего за время пребывания в Петербурге ни к одной из придворных группировок), потому вызывающего больше доверия, чем та же Анна Федоровна Тютчева, чьи политические пристрастия иной раз накладывают отпечаток на ее оценки:

Императрица с первого же мгновения внушает почтение и доверие. Видно, что, несмотря на вынужденную сдержанность речей и придворные манеры, у нее есть душа. Она больше, чем императрица, она – женщина… Она показалась мне очень уставшей, худоба ее ужасающа. Нет человека, который не признал бы, что бурная жизнь убивает императрицу, однако веди она спокойную жизнь, она умерла бы от скуки…

Напомню, у этой усталой, измученной, больной женщины хватит жизненных сил, чтобы прожить еще 21 год.

Вот как описывает французский путешественник рабочий день (именно рабочий!) этого, по мнению некоторых, «безответственного» создания:

Раннее утро ее начинается со зрелища смотров и парадов, за ними всегда следует несколько приемов. Она на четверть часа удаляется в свои внутренние покои, а потом на два часа выезжает на прогулку в карете. Вслед за прогулкой принимает ванну, а потом выезжает снова, на сей раз верхом. Возвратившись опять к себе, снова принимает визиты и, наконец, отправляется посетить какие-нибудь полезные заведения, находящиеся под ее попечительством, или навестить кого-либо из близких. Затем она сопровождает императора, который едет в военный лагерь, который всегда тут где-нибудь да сыщется. Вернувшись, они танцуют на балу. Так проходит день за днем, год за годом. И на это расходуются вместе с жизнью ее силы. Особы, которым недостает мужества или здоровья вести такую же кошмарную жизнь, не пользуются ее благосклонностью. На днях императрица сказала мне об одной женщине, изысканной, но хрупкой: «Она вечно больна»… Императрица отнюдь не считает, что менее других обязана расплачиваться за все собственной особой.