У ступеней трона - Александр Павлов

— Я виновата в том, что надела этот проклятый костюм.

— Тогда я все-таки виновата больше. Я заказала костюм. Наконец, я уехала в Тверь… Будь я здесь — ничего подобного не случилось бы… Нет, Соня, не будем винить друг друга. Так угодно Богу — а нам нужно только примириться с Его волей…

В это время дверь распахнулась, и в спальню вбежала Катя. Она вбежала так стремительно, что Анна Николаевна с испугом поглядела на нее.

— Ваше сиятельство, — воскликнула чем-то очень взволнованная девушка. — Там вас желает видеть один человек…

Трубецкая поморщилась.

— Разве ты не знаешь, что я никого не принимаю?.. Я больна, лежу в постели…

— Но это, ваше сиятельство…

Анна Николаевна нахмурила брови.

— Кто бы это ни был — я никого не приму! — проговорила она резким тоном. — Ступай!

Но Катя, несмотря на это категорическое приказание, даже не шевельнулась. Удивленной этим Трубецкой даже показалось, что девушка улыбнулась. Она хотела сделать ей за это выговор, но Катя предупредила ее:

— Нельзя, ваше сиятельство, не принять… Это от Василия Григорьевича…

Анна Николаевна вздрогнула; ей показалось, что или она, или Катя сошла с ума.

— Опомнись… — проговорила она. — Что ты говоришь?!

— То, что мне велели сказать… Пришел старичок один и желает вас видеть… Он говорит, что Василий Григорьевич больной у него в дому лежит…

Безумная радость сверкнула в глазах Трубецкой; все лицо ее просияло, как бы освещенное солнечным светом.

— Так он жив!.. Он не умер!.. — вырвалось у нее, и она, не помня себя, бросилась в объятия Софьи Дмитриевны, тоже просветлевшей от счастья.

XIII

Спасенные от смерти

Да, Баскаков не умер.

Когда он пришел в себя, он не сразу сообразил это. В нем еще осталось ощущение смертельного холода, охватившего его тело, когда головкинские гайдуки швырнули его в ледяную воду Невы, осталось смутное воспоминание, как вода хлынула ему в рот… Он так был рад тоща, что сознание покинуло его тотчас же, как он погрузился в воду, и смерть приняла в свои объятия его совершенно бесчувственное тело… И, когда он открыл глаза и на него хлынула волна яркого света, ему показалось, что он уже умер, что он находится в состоянии небытия, что он уже перешел в тот мир, где нет ни печалей, ни воздыхания, и трепетал от радости, что этот мир так светел…

Но спустя немного он почувствовал какую-то странную тупую боль в правом боку, боль, усиливавшуюся с каждым вздохом. Удивило его также, что он слышит эти вздохи, хриплые, вырывающиеся со свистом из его разбитой, как бы ноющей груди. Эти чисто телесные ощущения вызвали в нем сомнение, действительно ли он находится в бестелесном мире.

Василий Григорьевич оторвал голову от подушки, и оторвал с большим усилием, так как голова казалась точно налитой свинцом и тоже болела. Затем он обвел глазами кругом и пришел к убеждению, что он не только не переселился в мир светлых духов и радостных грез, но даже лежит не на тинистом дне Невы, где следовало бы находиться его трупу. Взгляд его упал на окно, и ему пришлось на секунду даже зажмурить глаза, так как в окно врывались ослепительно яркие лучи солнца. Затем он увидел стол, два стула, стоявшие около него, и убедился, что лежит на кровати. Но и кровать, и стол, и самое комнату он видел впервые; в этом он не сомневался, как не сомневался и в том, что и Головкин, жаждавший его смерти, и сам он, так хотевший покончить скорее свое земное существование, жестоко ошиблись, что ему не дали утонуть, вытащили из воды и возвратили к жизни…

Но кто же его спас? Кто этот благодетель, которому он совсем не благодарен?

На этот вопрос он не мог ответить. Да он не смог и задуматься над ним, так как боль в боку усилилась, застучало в виски, холодный пот выступил на лбу, а все тело горело, точно его поджаривали на медленном огне. Боль настолько усилилась, что он не мог удержаться от стона, резко прозвучавшего в тишине комнаты.

Стон услышали. Услышал и он скрип отворившейся двери и легкие шаги, затихшие у его постели. Затем над ним наклонилось хорошенькое личико какой-то молодой девушки или молодой женщины, и ясные, глубокие глаза взглянули на него с такой лаской и с таким участием, что он снова простонал от боли, но на этот раз не в боку, а в сердце, судорожно сжавшемся при мелькнувшем ему воспоминании о таких же ясных глазах, даривших его так часто и нежною лаской, и участием.

— Вам больно? Вы страдаете? — как сквозь сон, расслышал он мелодичный голос; но ответить он не мог: опять в боку поднялась режущая жгучая боль, свет погас в его глазах, которые заволокло туманом, и он снова потерял сознание.

Сколько времени продолжалось это вторичное забытье — Баскаков определить не мог. Когда он снова очнулся, он лежал на той же кровати, в той же самой комнате, и так же из окна лился яркий дневной свет, весь пронизанный солнечным сиянием. Только голова была не так тяжела, да боль в боку почти не ощущалась. Продолжалось ли его забытье минуту, час, несколько дней — он не знал. Он помнил только одно, что это забытье сопровождалось тяжелым кошмаром, что ему виделись различные лица, слышались разные голоса. И чаще других он видел в каком-то сплошном тумане лицо Барсукова, его голос чаще других звучал его утомленному больному слуху…

И вдруг Василий Григорьевич вздрогнул. До его слуха донесся говор из смежной комнаты, и — странное дело — среди этих голосов он ясно расслышал голос Барсукова, голос, памятный ему, имевший удивительное сходство с его голосом. Василий Григорьевич насторожился, приподнялся на локте и взглядом, в котором загорелась тревога, уставился на дверь.

Дверь скрипнула, подалась, как бы повинуясь его взгляду, — и Баскаков застыл от ужаса, когда показалось лицо Барсукова, когда вся его фигура переступила через порог.

«Значит, он жив… он тогда не умер!» — как молния, пронеслось в его мозгу. И вместе с этой мыслью рядом явились и другие, которыми он хотел объяснить себе появление этого живого мертвеца. Очевидно, Головкин не хотел его смерти. Его просто искупали в Неве, а затем снова отвезли в тайную канцелярию. При этой мысли губы Баскакова дрогнули от горькой улыбки. «Зачем теперь-то я им? — подумал он. — Все равно ныне я не соперник графу…» И снова у него сжалось сердце, и его пронзила острая боль.

Между тем Барсуков подошел к самой кровати, наклонился над своим двойником и, заметив, что он пришел в себя, проговорил:

— Очнулись? Слава Богу!.. Ну, вот и ладно! Вы, надеюсь, — прибавил он с несвойственной ему веселой улыбкой, — не пугаетесь меня… не считаете меня за выходца с того света… Я — живой человек, такой же спасенный от смерти, как и вы…

— Спасенный от смерти? — повторил Василий Григорьевич. — Кто же меня спас?

— Я.

Баскаков изумленно поднял на своего странного собеседника глаза.

— Зачем? Затем, чтоб снова запереть в тайной канцелярии?..

Улыбка, осветившая лицо Барсукова, сделалась еще шире. Он махнул рукой.

— Не думайте об этом! — сказал он. — Никакой тут тайной Канцелярии нет… Вы у меня дома… Я и самого успел забыть про канцелярию. Теперь я, сударь, не тот.

Изумление Баскакова все возрастало.

— Но как же?.. — прошептал он и не докончил.

— Вы хотите знать, — заговорил Барсуков, — как я другим человеком стал? Коли вас не утомит — я вам расскажу. Нашелся и на мою долю лекарь, который и рану мою залечил, и душу перевернул…

— Вы влюбились, — догадался Василий Григорьевич.

— Нет, воскрес. Влюблен я в эту девушку и раньше был, да иной любовью… А тут, перед тем как мне на вас да на ваших приятелей наткнуться, — она мне надежду дала. Нужно вам сказать, что она меня гнала раньше от себя, а тут понял я, что любит она меня, что ее от меня моя шкура волчья отталкивает… А у нее, должно быть, предчувствие было. Когда я вышел на стук ваш да пошел с вами, ее точно в сердце кольнуло… Накинула она шубейку и побежала. Ползком, крадучись шла за нами, видела все, и, когда я упал, она меня перетащила в свой домик, вылечила и другим человеком сделала…

— Слава Богу! — воскликнул Баскаков. — Я рад, что на моей душе не осталось ответа за вашу жизнь…

— Что об этом говорить! — отозвался Сергей Сергеевич. — Каким я тогда волком был: меня убить — все одно что доброе дело сделать… Вот вам и вся моя история… Ну, а как вы себя чувствуете?

— А что со мной было?

— Да прихворнули маленько. Когда я вас из воды вытащил, должно, грудь тогда простудили… Так лекарь говорил…

— Так это вы меня спасли?

— Я да тесть мой, Яков Мироныч. Мы в то утро с ним рыбку половить пошли… К рыбной ловле я пристрастился… Мы с ним в лодке за бугорком сидели, а когда выстрел грянул, я всполз на берег и видел все, что с вами Александр Иванович совершить удумал. Ну, да не привел ему Господь, не пришлось… Вызволили мы вас…