Жили-были. Русские инородные сказки – 7 - Макс Фрай

Человек, который слышал эту историю от умиравшего в Позитано на побережье Амальфи Эссад-Бея, втуне ожидавшего от Муссолини заказа на написание его официальной биографии, был потомком римского архитектора Эрметте Пьеротти, работавшего в Иерусалиме в шестидесятые годы девятнадцатого века по приглашению Сурайа-паши. Юный Марио Пьеротти, сын стамбульской еврейки, был близок к дуче в те годы, когда тот еще искренне гордился почетным креслом в попечительном совете Еврейского университета в Иерусалиме, одесную Альберта Эйнштейна и ошую Жака Адамара. Позже их пути естественным образом разошлись. В последний раз он видел диктатора в Венеции, во время визита Гитлера в 1934 году. Тогда Муссолини назвал новоиспеченного фюрера Пульчинеллой. Улизнув в самый последний момент на Мальту, Пьеротти добрался до Иерусалима, где я познакомился с ним шестьдесят лет спустя, когда итальянское кафе-мороженое «Конус» ненадолго вернулось в Иерусалим после долгого отсутствия, вызванного постоянными взрывами, распугивавшими клиентов.

Собственно, я видел его в городе и раньше, а также был наслышан о нем от своего однофамильца, переводчика Менаше Зингера, симулировавшего внезапную смерть от остановки сердца и скрывшегося в Гондурасе под чужим именем. Летом 1994 года, во время футбольного чемпионата мира, когда «Конус» располагался еще на пятачке возле «Машбира», в том самом помещении, где ныне бухарцы Мати и Моти торгуют русскими продуктами, хозяева – Рути, Эти и папа Карло – вывесили перед входом огромный телевизионный экран, в ночи сражений итальянской сборной сбиравший вокруг себя толпу иерусалимских тиффози. Здесь, иногда за полночь, заходились в едином порыве и братались люди, которых ни в какой иной ситуации нельзя было свести вместе. Пара пейсатых толстяков в полосатых халатах и белых носках после удачно ликвидированного голубой защитой рейда вражьих форвардов с восторженными воплями кидалась в широченные объятия полуголой крашеной блондинки двухметрового роста, а лысый профессоре в пиджачной тройке радостно молотил бутылкой кока-колы по тощей спине прыщавого школьника. Седобородый Марио в неизменном берете и блузе оперного художника тоже был там.

Когда двенадцать лет спустя, еще стоя у входа в «Биньян Клаль» с улицы Царя Агриппы, я увидел за столиком нового «Конуса» Марио Пьеротти, то решил, что надо войти и представиться. Пока сонный эфиопский охранник вяло рылся в моей сумке, я посмотрел в другую сторону. Иерусалим оплывал и таял от жары, воздух над асфальтом дрожал в мареве тяжелого хамсина, и в его неверном белесом мерцании медленно проплывшая мимо черная «тойота» показалась мне гондолой. Пьеротти любезно пригласил меня присесть за его столик, и мы разговорились. Вспомнив Нуссимбаума, Муссолини и своего прадеда Эрметте, он вспомнил и о своей кукольной пьеске, еще во время войны поставленной любителями в помещении бывшей итальянской больницы. Ища тему для антигитлеровского агитационного скетча, он вспомнил его прозвище: Пульчинелла. Это подсказало ему ход в направлении Гоцциевой комедии масок, а хранившаяся в семье старинная деревянная кукла венецианской работы, как ни странно, привезенная прадедом из Иерусалима, навела на мысль представить сценку при помощи марионеток. Старинная кукла представляла Панталоне – хранителя венецианской традиции, остальные были выполнены студентами академии «Бецалель».

При следующей встрече, оказавшейся последней, он передал мне ксерокопию своего фарса.

Декорация представляет Пьяцетту в Венеции с коллонадой Палаццо Дукале.

ТАРТАЛЬЯ (вытирая лоб платком)

Проклятая жара! Венеция несносна!

БРИГЕЛЛА

И всюду немцы-педерасты…

ТАРТАЛЬЯ

Томас Манн!Упадок, увядание культуры.Да, прав, конечно, радикальный Маринетти —Разрушить, утопить ее в лагуне,Отдать к чертям хорватам-недотепам.Мне хочется скорей вернуться в Рим.

Бригелла напоминает Тарталье о том, как накануне Венеция рукоплескала ему, когда он в своем великолепном мундире, со свойственной ему великолепной выправкой, в великолепной шапочке с пером, при виде которой на глаза каждого итальянца накатывают слезы, вышел на балкон. И каким униженным и жалким выглядел рядом с ним этот выскочка-канцлер в коричневом пальто, застегнутом на все пуговицы.

ТАРТАЛЬЯ

О этот Пульчинелла деи Тадески!Смесь раболепства с наглостью! (Кривляясь.) «Ушитель!В главе восьмой моей бессмертной книги…»Майн Карпфен! Рыбьим жиром истекаетВ своем пальто. Бессмысленный паяц!А эти водянистые глазенки!А усики! А челка! Пульчинелла!

БРИГЕЛЛА

На вилле в Стра вы провели с ним вечер…

ТАРТАЛЬЯ

О, это было сущей пыткой ада!Он мне цитировал без умолку себя.А ночью этот гнусный бред немецкийТысячекратно был умножен комарами,И в липком жаре загородной виллыОни всё ныли и пищали, так что яГлаз не сомкнул ни на минуту, право.Уж за полночь ко мне пришел Буонопарте,Тяжелым задом на кровать уселсяИ молвил непреклонно и сурово:«Нельзя пускать в Европу обормота.Ты Австрию обязан защитить».

БРИГЕЛЛА

(Сообщает, что иностранный гость вскорости должен закончить осмотр коллекции картин во Дворце Дожей и присоединиться к Наследнику Цезарей у коллонады.)

А вот и он сам!

Появляется ПУЛЬЧИНЕЛЛА с томиком «Камней Венеции» Рескина в фишеровском карманном издании для немецких туристов. БРИГЕЛЛА удаляется, почтительно кланяясь.

ПУЛЬЧИНЕЛЛА

Майн штарший друг! Ушитель! Вот и ви!Как много мне искусства в этот горотт!Вот это книга ошень помогайт.

Похлопывает ладонью по обложке перед носом у Тартальи. Тот, уверенный, что этот томик – нечто иное, как давешний «Майн Кампф», гадливо отшатывается.

ТАРТАЛЬЯ (в сторону)

Маньяк! Каррикатурра! Бурратино!

ПУЛЬЧИНЕЛЛА

Я осмотреть хотель би коллонаду —О ней так много аутор написаль…(Листает книжку.) Вот тутт, вот тутт! Вот тутт в музеумфюрер…

ТАРТАЛЬЯ (в сторону)

Лунатик! Дзанни! Графоман пустой!Сейчас опять затянет он волынкуО превосходстве тупорылой расы…

(Резко поворачиваясь к Пульчинелле, с вызовом.)

Я львицу вырастил! Италией назвал!

ПУЛЬЧИНЕЛЛА

(Коверкая слова, рассуждает о том, что подлинно арийскому духу пристало черпать вдохновение не в носатых и бородатых старцах и не в дегенеративных еврейках с вырожденными младенцами, но в мужественных образчиках героической античности.)