«Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...» - Владимир Першанин

Я родился в 1914 году в селе Ерзовка, Дубовского района Сталинградской области. Родители простые рабочие, детей в семье было двое — я и старшая сестра. Окончил семь классов, работал в механических мастерских. В 1930 году вместе с родителями переехал в Сталинград, построили небольшой дом. В семнадцать лет поступил работать на завод «Баррикады», на котором трудился практически всю жизнь, если не считать тех лет, что воевал на фронте. Я довольно быстро освоил специальность артиллерийского слесаря — эта довоенная специальность значится в моей сохранившейся красноармейской книжке.

В 1939 году познакомился со своей будущей женой Шурой, и оба поняли — быть нам вместе. Забегая вперед, скажу, что так оно и получилось. Вскоре поженились, прожили вместе пятьдесят с лишним лет, вырастили двоих сыновей, дождались внуков. Старший сын, Валерий, родился в апреле 1940 года. А 22 Июня началась война, которая перечеркнула всю жизнь нашей семьи на две части: до и после…

Завод, на котором я трудился, был оборонного значения. Если уж простые фабрики работали без выходных, то завод «Баррикады», выпускающий артиллерийские изделия, работал день и ночь. Многие даже ночевали на заводе, чтобы сэкономить время на дорогу и немного больше отдохнуть. Но часто выходило так, что отдыха не получалось. Отработаешь смену, двенадцать часов, поужинаешь, а начальник цеха просит: «Надо бы еще пару часов потрудиться. Срочный заказ». Где два, там и три часа. За полночь спать ляжешь, а в пять утра будят. Опять что-то срочное. Мы понимали ситуацию, но люди до того выматывались, что просились от такой жизни на фронт.

Отдельные немецкие самолеты прорывались к Сталинграду с весны 1942 года, а девятого июля уже целая группа бомбардировщиков произвела массированный налет на промышленные объекты Кировского района. Пятнадцатого июля Сталинградская область была объявлена на военном положении. Вскоре начались почти постоянные бомбежки города. Двадцать третьего июля бомбили одновременно заводы «Баррикады» и «Красный Октябрь». Большинство бомб легли в стороне от це ли. Сработали команды ПВО, которые начали жечь разный хлам, имитируя пожары.

Уже имелись немалые жертвы среди мирного населения, но никакого указания об эвакуации не поступало, и разговоры на эту тему пресекались. Я опасался за жизнь своих близких, но почти круглосуточная работа на заводе не давала возможности слишком задумываться на эту тему. Начиная с мощного налета сотен немецких самолетов 23 августа 1942 года, бомбардировки не прекращались ни днем, ни ночью. Бои шли на окраинах города, а завод «Баррикады» продолжал работать, выпуская оружие для фронта. В один из этих дней я был легко ранен осколком бомбы.

Но это казалось мелочью по сравнению с тем, что под бомбежкой погибли отец и мать, дом был разрушен. Спрятав в каком-то погребе жену и двухлетнего сына, я кинулся искать хотя бы тела родителей, чтобы их похоронить. Кто-то из соседей видел, что отец лежал тяжело раненный на соседней улице. Но ни отца, ни мать в непрерывном грохоте бомб, густом дыму пожаров найти не смог. Практически все вокруг горело.

У меня уже была на руках повестка явиться на призывной пункт. Уклонение от явки означало трибунал. Я даже не мог вывезти из горящего города жену и двухлетнего сына Валеру. Попрощался с обоими. Жене сказал:

— Переждите бомбежку здесь, в погребе. А потом пробирайтесь к родне в Иловлю.

Никто из нас не знал, что расстаемся на долгих три с половиной года. Всех масштабов трагедии жителей Сталинграда, которых начали эвакуировать буквально в последний момент, ни я, ни Шура не могли даже представить. Как не могли представить, что в городе развернется ожесточенное сражение, которое будет длиться до февраля 1943 года.

Я побежал на призывной пункт. Бежал, как на передовой, под огнем, падая, когда слышал свист бомб, и пережидая очередную серию взрывов. О себе не думал. Хоть бы остались в живых жена и сын! Можно представить, что творилось на призывном пункте. Призывников, в основном мальчишек восемнадцати-двадцати лет, да и тех, кто постарше — мне было 28 лет, безоружных, необученных, — срочно выводили из огня, чтобы сформировать роты и батальоны, хотя бы наскоро обучить и вооружить. Меня, как опытного специалиста по артиллерийской технике, планировали отправить на курсы артиллеристов, которых на фронте не хватало.

Часть призывников, уже имевших военную подготовку, вооружали и присоединяли к вступающим в бой подразделениям. Я не хотел покидать Сталинград, желая быть ближе к жене и сыну. Может, как-то удастся им помочь. Но на мои просьбы пойти добровольцем ответили отказом.

— Нам специалисты нужны. Из винтовки любой выстрелит. А кто их танки уничтожать будет?

И начался мой долгий путь от одного города в другой. Начиналась учеба, но немцы продвигались вперед, и курсантов перевозили дальше на восток. Бог знает, сколько я пережил за зиму сорок второго — сорок третьего года, не зная, что с Шурой и Валерой. Слишком много тяжелого свалилось сразу. В один день погибли отец с матерью. Я часто видел во сне жену с сыном, двух единственных оставшихся на свете близких людей. Живы или нет? Весной сорок третьего пришло письмо от жены, что они живы, всю осень и зиму пробыли в осажденном Сталинграде, а весной добрались до поселка Иловли к родне, в семидесяти километрах от города.

Теперь я был спокоен. А нас, курсантов, перевезли еще дальше на восток. В каком-то городке я наконец окончил курсы артиллеристов, получил звание «сержант», самую главную специальность «наводчик», он же заместитель командира расчета противотанковой пушки калибра 45 миллиметров. Пробыв месяц в запасном полку, в ноябре 1943 года был направлен на фронт и сразу попал на передовую. «Прощай, Родина» — так называли солдаты наши пушки. Стояли батареи почти на одной линии с пехотой и сполна получали то, что сыпалось от немцев на передний край: мины, снаряды, бомбы.

Вроде и не слишком холодная зима на Украине, откуда начал я свой боевой путь, но за зиму намерзся так, что вспоминать не хочется. Днем порой растопит дождем лед и снег, хлюпает в окопах грязь, где по щиколотку, где по колено. Тащат бойцы охапки веток, кое-как насобирав их в голой степи, или несколько пучков камыша, а после заката — мороз. Шинель застывает, как колокол. Прыгнешь в окоп и висишь на твердой обледеневшей шинели. Обомнешь ее кое-как, а под ногами ледяная каша. Прутья и камышины, втоптанные в жижу. Холод пробивает до костей. Думаешь, неужели целая ночь впереди? Через час-два жижа замерзает, и сам начинаешь коченеть. Прыгаешь на месте, варежками хлопаешь. А от немца с воем летит серия мин, еще одна… Кажется, в тебя летят. Съежишься на льду и ждешь. Вот он, конец! А когда особенно сильный обстрел начинают, не выдерживали нервы. В кого-то попало, раненый рядом кричит: «Убили!» Не раз в эти минуты приходили мысли: лучше уж сразу, чем так мучиться.

Утром по траншее идешь: один убитый лежит, второй, третий в грязи утонул, лишь подошвы торчат. Пулемет разбитый, а возле него малец скулит, пальцы на руке поотрывало. Успокоишь, поможешь перевязать:

— Не плачь, паря! Живым домой вернешься.

Высматриваем кухню. Кто поглазастей, кричит:

— Вон она! Разбитая лежит.

Ну, все, значит, до вечера голодные будем сидеть! Солнце взойдет, как-то легче становится. Наши гаубицы по немцам шарахнут, пехота постреляет. Старшина хлеб с махоркой тащит. Запьем ломоть водой, покурим, оживаем.

На войне быстро обвыкаешь. Я потом стыдился своих малодушных мыслей о смерти. Жена, сын тебя ждут. Надо жить. Приходил опыт. Да и возраст уже не мальчишеский — тридцать лет в марте сорок четвертого стукнуло. Для восемнадцатилетних мальчишек — почти дядя. В общем, мне везло. Участвовал в наступлениях, отбивал танковые атаки, получил медаль «За отвагу», когда батарея подожгла несколько немецких танков и помогла пехоте сдержать прорыв.

Говорят, крепко запоминается первый бой. Здесь с тебя мигом слетает шелуха, остается подлинное нутро. Может, и не совсем грамотно выражаюсь, но так оно и было.

«Сорокапяткой» в статьях и книгах восхищаются. Вот какая геройская пушка и какие герои-артиллеристы. Истребители танков! Громко звучит. Может, так оно и есть, но если, сказать прямо, то к концу сорок третьего года наша «сорокапятка» как противотанковое орудие безнадежно устарела. Даже новая улучшенная модель с удлиненным стволом. Повторять откровения других артиллеристов не буду. Пушка легкая, небольшая, скорострельная. Прицельность хорошая. Я на спор закатил на пятьсот метров снаряд в чердачное окно, где пулеметчик сидел. Только брызги полетели. Бронетранспортер или броневик наши снаряды легко пробивали.

Но ведь к зиме сорок третьего у немцев какие танки были? Про «тигр» и «пантеру» и говорить нечего. У них лобовая броня 100–110 миллиметров. К счастью, они составляли лишь небольшую часть немецкого танкового парка. У Т-3 и Т-4, самых массовых танков, броню постоянно усиливали, довели до 50 и более миллиметров. Да еще броневые экраны и звенья гусениц навешивали. Они в нас свободно за километр снаряд всаживали, а наше расстояние — это 300–400 метров. Да еще надо изловчиться и в борт болванку засадить. В лоб — бесполезно. Подкалиберные снаряды хорошая штука, но также на небольшом расстоянии. Выдавали нам их поштучно. Редко когда в комплекте орудия десяток подкалиберных имелось. Это уже ближе к сорок пятому увеличили норму, если таковая была. Да и подкалиберные снаряды лобовую броню танков только в упор пробивали.