Душа оборотня - Александр Прозоров

За банькой обнаружилась то ли землянка, то ли ледник; Крот забежал вперед, откинул дверцу. Радомша велела ему светить. По земляным ступеням спустились в маленькую комнатку. Вдоль стен и с потолка свисали белесые корни, свет лучины отразился от крохотного озерца в полу.

— Ну-ка, подержи его. — Радомша поставила Олега на ноги.

Крот воткнул лучину в дырку в стене и подхватил ведуна под мышки. Бабка набрала стоявшей в углу бадейкой воды из озерца, легко подняла ее над головой и опрокинула на Середина. От ледяной воды захватило дух.

Староста заорал, чуть не выпустив Середина из рук:

— Ты что, курицу твою мать, сдурела?

— Потерпишь, — равнодушно пробубнила Радомша, — держи-ка парня.

Зачерпнув еще бадью, она снова вылила ее на голову Середина, подхватила его из рук злобно сопящего Крота и положила на укрытую льном подстилку из еловых ветвей.

— Вот здесь полежишь. Колется елка-то? Ничего, это хорошо. Стал быть, не помер, раз чувствуешь, — удовлетворенно сказала она, прикрывая его кожушком, подбитым мехом. — Ты полежи пока, соколик. А ты, — глянула она на Крота, — пойдешь со мной, в бане приберешься.

Олег остался в погребе один. Тускло тлела лучина, отражаясь в озерце ледяной воды, шуршала земля, струйками осыпаясь по стенам. Скоро глаза привыкли к полутьме, и Середин различил в углах комнатки деревянные фигурки, сложившие руки ковшиком. Глаза идолов, казалось, светились в темноте: может, Радомша вставила им в глазницы гнилушки, а может, просто чудилось. Заслышав легкий шорох, Олег скосил глаза: к лежанке подошел облезлый серый кот, поводил усами, вспрыгнул на нее и улегся у Середина на груди, щуря на него желтые, серьезные глаза.

— И ты лечить будешь? — спросил его Олег.

Кот зевнул и прикрыл глаза. Лежи, мол, и молчи, болезный.

И он лежал, то впадая в забытье, то выныривая из него, как на поверхность реки. Прогорела лучина, темнота стала непроглядной. Кот на груди сопел, иногда тыкался мокрым носом в лицо Середина, обнюхивал, щекоча усами. Если бы не его теплая тяжесть на груди да еловые колючие иголки, можно было подумать, что ведун заживо погребен в просторной могиле…

Боль в плече вернула сознание. Рядом сидела Радомша, ощупывала рану мягкими пальцами.

— Кто тебе кровь отворял? — спросила она.

— Сам.

— Правильно сделал, но всякое дело надо доводить до конца. Не вся гнилая кровь ушла, а теперь уж по телу разбежалась. Ох-хо-хо… — Она наклонилась, подняла что-то с пола и поднесла ему к губам: — Пей.

Середин глотнул, закашлялся. Маслянистая жидкость обволокла рот, стекла по пищеводу, комком упала в желудок. Голова отяжелела, в ушах загудели колокола. Круглое лицо Радомши стало расплываться, сливаясь с темнотой. Он попытался что-то сказать, остановить ее, но слова завязли во рту, словно пчела в патоке. Он видел, как неясная тень Радомши удаляется от него, как исчезает огонек лучины, оставляя его в наполненной странными шорохами темноте…

Прикосновения… легкие, почти нежные прикосновения… на лице, на руках, на всем теле. Холодные, но не вызывающие неприязнь, а как будто снимающие страхи, пришедшие с темнотой, расслабляющие, успокаивающие боль. Невесомые, точно летящие по ветру пушинки одуванчика…

Словно трава накрывает его с головой, оплетает тело, как коконом, проникает в поры, растворяет в своих объятиях, питает от своих корней, делится силой, которую набирает от земли, от распавшихся прошлогодних листьев, от впитанных капель дождя, от талой воды…

Вслед за травой корни деревьев проникают в него, раздвигая кожные покровы, составляя единый организм, берущий силу у ветра, у солнца, собирающий росу на утренней заре, сияние звезд и серебро лунного света. Животворные соки проходят через его тело, фильтруя, процеживая дурную кровь, унося гниль сквозь толщу земли, сквозь речной песок, и возвращаются, принося свежесть. Он — одно целое со всем миром, он дышит ветром, он пьет дождь, он поглощает свет, и больше ему ничего не надо…

Время бежит мимо — но у него много времени, теперь он будет жить долго, как эти лесные великаны, что окружают его…

Вот только кто-то щекочет лицо, сопит и тыкается мокрым носом, не дает забыть, что он — Олег Середин, что живой или мертвый, но он — человек, и он должен вернуться, а не прорасти травой и листьями, не растечься ручьем, не впитаться росой…

Корни деревьев над головой, между ними блеклые корни травы, светятся глаза идолов, отражаются в спокойном зеркале воды. Олег приподнял голову. Серый кот, все так же лежащий у него на груди, распахнул желтые глаза, глянул в упор, зевнул, показывая розовый язык.

— Привет, серенький, — выдавил Середин.

Слабость заставила его снова прилечь, но голова была ясная, боль ушла, оставив лишь неприятный зуд в плече и бедре. Середин собрался с силами, аккуратно спихнул с груди кота и спустил ноги с лежанки. Проверяя, нашептал заговор на кошачий глаз, провел по лицу ладонью. Подействовало — полутьма погреба осветилась зеленовато-синими красками.

«Порядок, — подумал Олег, — даже не забыл ничего».

Он встал. Ноги подгибались от слабости, и пришлось опереться рукой о стену. Середин сделал шаг вперед к озерцу в полу. Котяра, бросив намываться, с интересом следил за ним.

— Что, думаешь, упаду? — спросил его Середин. — Хрен тебе.

Он шагнул еще и опустился на колени, с облегчением переводя дух. Озерцо было неглубокое, сквозь слой воды Олег видел, как шевелились песчинки на дне — ключ питал озерцо чистой водой. Середин опустил ладони в воду, и пальцы свело холодом.

— Однако. С ледника, что ли, течет?

Он набрал пригоршню воды и плеснул в лицо, потом склонился и припал к воде губами — почему-то вдруг проснулась дикая жажда. Зубы заломило, горло перехватило холодом, но он пил и пил, через силу проталкивая в себя обжигающе ледяную воду.

Что-то было не так… Он поднял голову, подождал, пока исчезнет рябь. Из воды на него смотрело заросшее чуть не по глаза бородатое лицо с впалыми щеками. Нечесаные волосы топорщились, как солома на взбитом ветром стоге сена. Середин отпрянул, огляделся, подполз на коленях к лежанке и откинув полотно, замер, не веря глазам. Еловые ветки слежались, примятые его телом, хвоя была желтая… Середин коснулся ее пальцами, и хвоя зашуршала, осыпаясь мертвыми иголками.

— Ква твою мать, — хрипло прошептал Середин, — сколько же я спал?

Упираясь в лежанку, он встал на ноги, сделал шаг к ступеням. Кот зашипел, прижал уши, припал к земле, явно не собираясь его выпускать.

— Да пошел ты! — Середин сделал еще шаг.

Сверху упал луч света, от ворвавшегося холода ведун поежился. По ступеням спустилась какая-то необъятная фигура, закутанная в тулуп.

— Ты далеко ли собрался, соколик? — От Радомши веяло морозцем, лицо было красное, сердитое, но глаза хитро щурились, выдавая, что гнев ее напускной.

— Радомша, сколько я тут валяюсь?

— Скока надо, стока и валяешься. Ложись обратно, слаб ты еще на воздух идти.

— Пусти, все равно выйду.

Бабка подбоченилась, обозрела его с ног до головы.

— Что, так голяком и пойдешь?

Середин растерянно оглядел себя, только сейчас заметив, что одежды на нем нет.

— Так и пойду, — упрямо сказал он.

— Тьфу, — Радомша в сердцах топнула толстой ногой в валенке, — упертый ты, ако баран. Все мужики одинаковы!

Она скинула тулуп, оставшись в рубахе, валенках и меховой душегрейке, накинула его Середину на плечи.

— Заговор сними, да глаза прикрой, — сварливо велела она.

Олег провел рукой, снимая «кошачий глаз», запахнулся и ступил на лестницу. Бабка поддерживала его сзади. Он навалился на дверцу плечом, отжимая ее, та внезапно подалась и…

В лицо ударило белым, искрящимся, морозным. Зажмурившись, Середин из-под ресниц осторожно глянул вокруг. Избушка тонула в сугробах по самые окна, снежные шапки клонили к земле ветки елей и сосен. Верхушки деревьев горели золотом на фоне синего безоблачного неба. Олег хватанул ртом морозный воздух, закашлялся.

— Что это? — просипел он.

— Зима, соколик, зима пришла. Лютень на дворе, али Сечень — кто как говорит. Через две седьмицы Касьяна встречать, а там уж и Навий день. Предков поминовение.

«Мама дорогая, середина февраля», — быстро подсчитал Олег.

— Это сколько же я…

— Ага. Почитай, все проспал: и Солнцеворот, и Сварожки, и Коляды.

— Быть не может!

— Может, может. Да ты не стой столбом, еще простыть не хватало. Ну-ка, беги в избу.

Хрустя по снегу босыми ногами, Середин затрусил к избушке. Сил хватило только, чтобы добраться до лавки возле печи. Олег рухнул на нее, блаженствуя в тепле, вытянул и прижал ноги ступнями к горячему боку печки. Радомша ввалилась следом, присела напротив. Ведун запахнул тулуп.

— Да ладно, — махнула бабка рукой, — стыдливый больно. А то я не нагляделась на тебя, пока ты без памяти валялся. Давай-ка, милый, мясо набирать будешь. Баню я истопила — попаришься. А завтра — в лес. Пропитание сам добывать будешь.