Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

«А надоел он нам. Засядет — до ночи».

— Вот женская логика! — протянул уже невесело Ладков. — Не пройдет так — это верно.

— Носит вас черт по сестрам, — буркнул Соловин. — Собак дразнить. Стояли, как люди…

Алданов отлеживался после вчерашних приключений.

Ноги в сапогах с меховыми наколенниками были заброшены на кровать. Рот был раскрыт, и золотая челюсть старчески скалилась на сером, как после болезни, лице.

Утром нашли его под забором одной из халуп. Солдаты рассказывали — в полночь штурмовал он печь в этой халупе. Два раза уже было забирался наверх, — баба ногами выбрасывала. А потом в грудь ногой саданула. Закашлялся, упал и выполз.

А Станислав утверждал, что, выйдя из здания школы, Лунев приосанился, закинул назад плечи, плюнул, оставил Алданова у забора и уверенно зашагал к штабу.

Через два дня пришел приказ занять позицию на правом берегу реки Стыри на высоте 161. Предлагалось принять меры к сокрытию батареи, так как место обстреливается артиллерийским огнем противника.

Берег пучился лысыми холмами над серой от вздыбленных льдов рекой. Выше всех поднялась желтая вершина высоты 161.

Ветер снес, содрал с земляной пылью снежный покров с холма, и он желтел среди снежных полей мерзлой каменной грудью со следами прошлогодних трав и бурьянов.

— Ну, позицию выбрал, прохвост, — ругался Кольцов. — Лысо, голо, передки за четыре километра надо ставить. Вот посмотрите.

Он показал назад, на восток. Холм сползал в низкую равнину, заброшенное поле. Ветер гулял на просторе, и сухой, пересыпающийся снег задержался только в ложбинах, межах и балках. Лес, где можно было спрятать коней и обозы, синел далеко припавшим к самой земле сизым облачком.

— Хотя бы сказали, на сколько суток удовольствие. Солдату в карцере говорят: на семь суток на хлеб, на воду…

За Стырью справа, закрывая горизонт, лежали леса, выросшие на болоте, налево берег слегка холмился и уходил в предвесеннее сизое марево. Там, налево, на юге, у разрушенного железнодорожного моста через Шару почти всегда грохотало. Там был прославленный сводками главнокомандующего Чарторийск. Направо русские сохранили за рекою лесистый мокрый плацдарм. Он только у самого берега поднимался песчаным бугром, на котором раскинулись сады и огороды большой деревни Рафаловки. Немцы всю зиму пытались отбить этот клочок земли. Русские отстаивали и укреплялись, чтобы весной повести отсюда наступление, не форсируя под огнем широкую бурноводную Стырь.

Рафаловка была населена. На этой косе, которой угрожали каждую весну губительные паводки, а теперь и германские «чемоданы», стойко отсиживались жители в чудом не разрушенных избах. Над избами серебристая «колбаса» покачивалась в сером болотном воздухе.

Чуть южнее высоты немецкие позиции подходили вплотную к левому берегу. Дальше к югу фронт шел по реке.

Чтобы спрятаться от буйного, колющего ветра, солдаты пытались рыть блиндажи. Номера разбивали в кровь руки, но лопата не шла в мерзлую землю.

— Хоть зубами ее грызи! — ругались солдаты.

Обозлившись, тупили об лед топоры. Но только ломом по кусочкам можно было пробивать промерзший за зиму слой.

— Покалечим людей! — матерился Кольцов. — Инструмент весь пойдет к черту. Увидите, сколько народу в лазарет попадет.

Он согнал всех номеров в одно место с топорами и ломами, чтобы сообща вырыть хоть одну нору.

Солдаты хмурились. От ветра прятались за щиты гаубиц. Надевали на голову мешки из-под овса. Тихо завывали у костров, которые разводили днем в узкой лощине.

Ночами костры жечь было запрещено, чтобы не обнаружить позицию.

Номера просились ходить греться в деревню орудие за орудием. До деревни было пять километров.

— На боевой позиции стоим! — закричал на фейерверкера Щуся Кольцов. — А если бой? Что за глупости!

Шинели казались тонкими, как бумажный лист. Сапоги прижигали холодом подошвы. Руки можно было согреть только глубоко в штанах, зажав их между коленями. Так садились, съеживались в комки, подставляя ветру спины.

Ветер бил порывами. И тогда все поворачивалось спиной к дышащему холодом простору за Стырью, дрожало, стучало зубами, бессильно бесилось и до пота плясало на месте. Орудийные кони, которых на всякий случай оставили в лощине, дрожали всеми четырьмя ногами.

Зенкевич выглядел маленьким, согнутым старичком. Из поднятого воротника выглядывали носик ягодкой и жалкая раздражающая улыбка.

На второй день первое орудие спало на соломе в блиндаже в аршин глубиной. Блиндаж был покрыт бревнами, которые привезли из лесу.

Люди лежали, тесно прижавшись друг к другу, большими серыми мешками.

Четверых увезли в госпиталь. Громкий, надрывный кашель не утихал над позицией. Кольцов поехал искать наблюдательный пункт.

Офицеры, Андрей и вестовые мерзли и вторую, и третью ночь. Алданов днем словчился на час в деревню. На третью ночь в ямах спали два орудия, на четвертую — три. Четвертую ночь Андрей проспал в ногах у орудийных номеров.

На пятый день был получен приказ из штаба корпуса перейти на новую позицию, на западном берегу Стыри…

Длинный, нелепо узкий мост ходил, качался на тонких столбах. Доски настила гнулись под толстыми ногами першеронов. Колеса, казалось, вот-вот проломят настил, и орудие потянет вниз, к серой пелене реки с промоинами, упряжки лошадей, связанных воедино крепкими постромками. Переводили осторожно, по одному орудию.

Мост — километр с четвертью. Езда только в одну сторону. Пока едут с правого на левый, на берегу скапливается целый базар телег и упряжек. Стоят часами, ждут, ездовые ругаются криком, визгом, матерными, перекашивающими рот словами.

— На левом берегу не то две, не то три дивизии. Тучи народу, — говорил Алданов. — Ну, а если бой? Разнесут мост снарядами, тогда 'а' же? Не могли, сволочи, построить еще один мост. Лесу, наверное, не хватило.

— А стоило ли держать там части? — размышлял вслух Андрей.

— Вы скажете! — презрительно перебивает Кольцов. — Плацдарм нужен, неужели непонятно?

— Ну, а весной? — решается противоречить Андрей. — Ведь в половодье там будет море. Все зальет.

— Деревня стоит — значит, не все заливает.

— Деревня на бугре. В деревню три дивизии не загонишь.

— Ну, в штабе армии, наверное, не хуже вас соображают. — Кольцов нагайкой хлещет по сапогам. Злится.

«Штаб армии» звучит сакраментально. Штаб армии, никогда никем из батарейцев не виденный, — непогрешимая инстанция.

— Вот это резон! — саркастически качает головой Алданов.

Для Андрея ссылка на штаб армии — это замок на рот.

Утро поднимается, небо наливается светом. Утро гонит туманы. Резкими линиями выступает горизонт. Батарея переправляет третье орудие. На вражеском берегу возникает звук. Он ниточкой тянется в воздухе куда-то там влево. Белый легкий дымок летит над рекой.

— Пошевеливайся! — кричит Кольцов и мчится назад, на правый берег. Ездовые хлещут коней. Орудие гремит по мосту. Копыта кольцовской лошади звонко стучат по смерзшимся щербатым доскам настила.

Новый звук и новый разрыв шрапнели. Теперь облачко густым клубком катится над деревней.

— Хорошо, что три орудия перевели, — озабоченно вытягивается в седле и озирается Алданов. — 'а' это немцы проморгали?

— Мне кажется, они нас не видят. Мост от них закрыт лесом. Просто по карте стреляют.

— Смотрите, смотрите! — хватает Алданов за рукав.

Андрей оборачивается в седле. Шрапнель разорвалась над сбившимися в кучу телегами.

Долгий вой звериной стаи несется оттуда. Опять дымок стелется низко над ордой повозок.

И вот орда, как потревоженное скопище муравьев, летит врассыпную, звездой, к перелескам, в поле, к реке. Рысью, галопом. Громкое ржание и человеческий встревоженный крик перелетают через замерзшую реку.

Последняя, четвертая гаубица летит рысью. Видно, как ходит из стороны в сторону мост. Орудие, как колесница грома, налетает на Андрея и Алданова.

— Стой, черти! Мост провалите! — кричит Алданов, поднимая руку.

Настил ходит, как живой.

— Не по нас стреляют! — в свою очередь кричит Андрей.

Но упряжка летит живым неостановимым паровозом. Андрей и Алданов, дав шпоры, удирают от нее по мосту к дальней деревне.

Шрапнель за шрапнелью со звоном, с визгом трубок рвется над правым берегом. Там все бежит. Берег у моста пуст. Черное пятно остается на снегу недвижным.

Орудия спешат втянуться в деревню и дальше, в густой, дремучий лес.

Алданов ругался, бесился, потеряв всякую сдержанность. Искренне возмущался. Казалось, так и побил бы кого-нибудь.

— Ведь подумайте, подумайте, один удачный выстрел, и мы все 'а' в ловуш'е! Без пищи, без снарядов, без подвоза. — Он пальцем коснулся лба. — 'а'ая голова могла придумать та'ое? Один мост через ре'у, и та'ой, что двоим не разминуться. И ведь не собираются строить второй! Да и 'а' его теперь по льду строить. Ну, 'а' можно та' воевать? Что это, — шепотом, — измена, что ли? Ну, 'а' иначе объяснить?