Христианский вызов - Ганс Кюнг

Даже как возвышенный к Богу, Иисус, возвещавший не себя самого, но Царство Божье, не стал самоцелью. Именно как Сын Божий, как представитель, делегат, заместитель он является во всем живым указанием на Бога Отца, который больше его. Он — «предтеча» Бога по отношению к людям, прежде чем сам Бог достиг их. И одновременно Он — «предтеча» людей по отношению к Богу, идентифицируя себя со следующими и не следующими за ним. Его господство еще не окончательно. Оно предварительно, провизорно. Оно пребывает под знаком «уже, но еще не», между исполнением и завершением, временем и вечностью. Тем самым цель истории, возвещенная Иисусом, не изменилась ввиду того, что он стал из вестника возвещаемым: целью было и остается Царство Божье, в котором победило дело Божье, абсолютное будущее стало настоящим и представитель возвратил свое господство тому, кого он представлял, чтобы Бог был не только во всем, но все во всем.

Окончательный стандарт

В этой перспективе легче понять представление, которое кажется странным некоторым нашим современникам, даже принимающим Символ веры: почему Иисуса в Новом Завете постоянно ожидают для исполнения господства Бога в Царстве Божьем как Судью мира, который придет судить живых и мертвых.

Монументальные картины Микеланджело в Сикстинской капелле наложили свой неизгладимый отпечаток на сцену «Страшного суда» над человечеством. Однако гениальное искусство еще не отвечает на вопрос сомневающейся веры: что же в этой настолько мифологически оформленной сцене собрания на суд всех народов еще может быть значимым сегодня? Не лучше было бы оставить этот образ и говорить о собрании всех людей в Боге, их творце и исполнителе? Однако что?то в образе Страшного суда остается значимым. Это можно сформулировать в негативной форме:

В конечном счете, я не могу судить о себе и своей жизни, как и не могу предоставить этот суд никакому человеческому трибуналу.

Мое непрозрачное и амбивалентное существование, как и вообще чрезвычайно противоречивая человеческая история, требует окончательной прозрачности и раскрытия окончательного смысла.

Все существующее — включая религиозные традиции, институты, авторитеты — имеет временный характер.

Истинное исполнение и истинное счастье человечества существуют лишь в том случае, если им будет причастно не только последнее поколение, но и все люди.

Люди всегда могут только стремиться к лучшему будущему совершенного общества в мире, свободе и справедливости, однако никогда не могут полностью реализовать их, если только они не будут предаваться иллюзиям или даже террору «благодетелей» народа.

В образе Страшного суда также остается значимым, если выразить это более позитивно:

Наполнение смыслом моей жизни, прозрачность истории человечества, истинное исполнение индивидуума и человеческого общества осуществится только во встрече с откровенной высшей реальностью Бога.

На пути к исполнению для деятельной и страдающей реализации истинного человеческого бытия в индивидууме и обществе этот распятый и все же живой Иисус является высшим судьей, надежным, постоянным, высшим, окончательным стандартом.

Он — модель радикального человеческого бытия вообще, стандарт, по которому измеряются все люди, христиане и нехристиане, и которому нехристиане (которые здесь также воспринимаются серьезно) часто соответствуют лучше, чем христиане. Этот стандарт, конечно, реализуется только в будущем Царства Божьего, однако уже сейчас он влечет за собой решение, так что Евангелие от Иоанна может подчеркнуть, что суд происходит уже сейчас. Понятие суда над всем миром энергично указывает христианину на этот предельный стандарт, чтобы он постоянно осознавал преходящий характер нынешней современности, противостоял давлению господствующих отношений и искушений духа времени и ориентировался на волю Божью о всеобъемлющем телесно–духовном благе человека (это означают телесные «дела милосердия» в евангельских повествованиях о суде).

Как все это будет выглядеть? Скажем сразу: конец всего непостижим. Не только поскольку в творении и новом творении все воззрения и представления вынуждены умолкнуть, но поскольку кажется невозможным ответить на предельные вопросы, например, все ли люди — в том числе величайшие преступники мировой истории вплоть до Гитлера и Сталина — будут спасены.

Величайшие умы богословия — от Оригена и Августина через Фому, Лютера и Кальвина до Барта — бились над неясными проблемами последней участи, избрания, предопределения человека и человечества, но им не удалось приподнять завесу тайны! Стало ясно только то, что нельзя полностью понять начало и конец путей Божьих с помощью простых решений в свете Нового Завета или вопросов современности. Это невозможно ни с позитивным предопределением части людей к проклятью (представление Кальвина о praedestinatio gemina, «двойном предопределении»), ни с позитивным предопределением всех людей к блаженству (apokatastasis pan?ton, «восстановление всех» Оригена). То, что Бог обязан спасти всех людей (всеобщее примирение) и исключить возможность окончательного удаления от него человека (= ад), противоречит суверенной свободе его благодати и милосердия. Однако противоречит и то, что Бог не мог бы спасти всех людей и оставить ад пустым.

В Новом Завете повествования о суде указывают на ясное разделение человечества. Но другие высказывания, особенно Павла, намекают на помилование всех. Эти высказывания нигде не уравновешены другими новозаветными текстами: вопрос, как сегодня говорят многие богословы, может только оставаться открытым! Следует понять: человека, пребывающего в опасности легкомысленно забыть о бесконечной серьезности своей личной ответственности, предупреждают о возможности двойного исхода: его спасение не гарантировано изначально. Пребывающего же в опасности отчаяния в бесконечной серьезности своей личной ответственности ободряют возможным спасением каждого человека: милосердие Божье не имеет границ. Тот факт, что именно человек и ближний Иисус, друг труждающихся и обремененных, провозглашается судьей, напоминает человеку: он не должен, как в средневековой секвенции об умерших, дрожа ожидать dies irae, «день гнева» (драматическая кульминация в реквиемах Керубини, Моцарта, Берлиоза, Верди), но может в радости и спокойствии раннехристианского Maranatha («гряди, наш Господь!») ожидать свою и всеобщую встречу с Богом.

От нас не требуется интеллектуального решения этой — в умозрительных деталях чрезвычайно сложной — проблемы, но нас и не может удовлетворить индивидуалистически–спиритуалистический лозунг «Спаси душу свою!» Нам нужно бороться вместе с другими людьми, трудясь для созидания лучшего человеческого мира перед лицом грядущего Царства Божьего, жить практически в соответствии со стандартом распятого Иисуса. В соответствии с мерой Распятого?

3. Предельное отличие

«Алексамен поклоняется своему Богу», гласит подпись под древнейшим изображением креста: насмешливая карикатура, вероятно, III века, найденная в римском императорском районе Палатино, изображающая Распятого с ослиной головой! Более ясно нельзя было продемонстрировать, что весть о Распятом представлялась вовсе не возвышенной и больше казалась плохой шуткой или, как писал Павел в Коринф, «для иудеев — соблазн, а для язычников — безумие».

Переоценка

«Крест должен быть удален не только от тел римских граждан, но и от их мыслей, очей, ушей», — так за сто лет до Павла говорит Цицерон на римском форуме в речи о Рабирии Постуме (С. Rabirius Postumus), которого, согласно Цицерону, нельзя было защищать, если он, как его обвиняли, распинал в провинции римских граждан. Согласно его взгляду, крестная смерть — это ужаснейшая, жесточайшая, противнейшая, высшая форма смертной казни. Еще долгое время после ее отмены императором Константином вплоть до V века христиане стеснялись изображать страдающего Иисуса на кресте. Распространенной практикой это стало только в средневековой готике.

Крест был жестоким, ужасным фактом — а не безвременным мифом, религиозным символом или элементом украшения. То есть именно тем, что так не любил Гете: «легкий крестик почета — это всегда радость в жизни, но неприятное древо мучения, самое отвратительное под солнцем, ни один разумный человек не должен выкапывать и водружать». И если Гете говорит это о секулярных формах гуманизма, то видный дзен–буддист Д. Т. Сузуки (Suzuki) — о мировых религиях: «Когда я вижу распятую на кресте фигуру Христа, то думаю только о пропасти, которая существует между христианством и буддизмом». Никто — ни иудей, ни грек, ни римлянин — не мог бы дойти до того, чтобы связать с этим орудием казни позитивный, религиозный смысл. Крест Иисуса должен был казаться образованному греку варварской глупостью, римскому гражданину — абсолютным позором, верующему иудею — проклятьем Божьим.