Три солдата - Джон Пассос

Купальня оказалась огромной баржей, на которой был выстроен павильон в форме ромба. Они перешли туда по маленьким сходням, по бокам которых стояла в горшках герань. Служитель дал им две комнаты рядом на нижней палубе, выкрашенные в серую краску, с покрытыми паром окнами, сквозь которые Эндрюс уловил мелькание быстро бегущей зеленой воды. Он живо скинул свою одежду. Ванна была медная, вылуженная внутри каким-то белым металлом. Вода лилась туда из двух медных кранов. Когда Эндрюс вошел в горячую зеленую воду, в перегородке открылось маленькое окно, и Гэнслоу закричал ему:

– Вот тебе современные удобства! Можно разговаривать во время купания.

Эндрюс весело скоблил себя квадратных куском розового мыла, брызгая вокруг себя водой, как маленький мальчик. Он стоял и обливал себя с головы до ног, потом опустился в воду, которая расплескалась по всему полу.

– Ты воображаешь, что ты тюлень в цирке! – закричал Гэнслоу.

– Все это такая нелепица! – вскрикнул Эндрюс, корчась от смеха. – У нее львенок, по имени Бубу, Николай Романов живет в отеле «Ритц», а революция предсказана на послезавтра в двенадцать пополудни.

– Я наметил бы ее на первое мая, – возразил Гэнслоу среди плеска воды. – Шикарно сделаться народным комиссаром! Можно отправиться революционизировать далай-ламу в Тибете!

– О, это очаровательно до нелепости! – воскликнул Эндрюс, вторично опускаясь в ванну.

II

Двое военных полицейских прошли за окном. Эндрюс следил за их кобурами для револьверов, сделанными из свиной кожи, пока они не скрылись из виду. Он чувствовал себя в счастливой безопасности от них. Лакей, стоявший в дверях с салфеткой в руке, давал ему такое острое ощущение безопасности, что он даже рассмеялся. На мраморном столике перед ним находились небольшой стакан пива, записная книжка с налинованными листами бумаги и пара желтых карандашей. Пиво цвета топаза в светло-сером свете, струившемся из окна, бросало на стол бледно-желтое сияние с ярким пятном посередине. За окном был бульвар, по которому быстро шагали несколько человек. Пустая рыночная тележка проезжала по временам с громким шумом. На скамейке женщина в темной вязаной шали с пачкой газет на коленях любовно углубилась в подсчитывание су. Эндрюс взглянул на свои часы. Ему оставалось час до того, как идти в Schula Cantorum. Он встал, заплатил лакею и прошелся по центральному бульвару, думая с улыбкой о написанных им страницах, о тех, которые он еще напишет. Свобода и досуг вызывали в нем прекрасное самочувствие. Утро было серое, с легким желтоватым туманом в воздухе. Панели были мокрые, и в них отражались женские платья, мужские ноги и угловатые очертания таксомоторов. От цветочного лотка с фиалками и красной и розовой гвоздикой дерзкие мазки вливались в коричневато-серый тон панели. Проходя мимо цветочного лотка, Эндрюс уловил легкий аромат фиалок сквозь запах сырости и вдруг вспомнил, что наступает весна. Он сказал себе, что не пропустит ни одной минуты этой весны; он будет следовать за ней шаг за шагом, начиная с первых фиалок. О, какой полной жизнью ему надо теперь жить, чтобы вознаградить себя за все потерянные годы! Он продолжал прогуливаться по бульвару. Он вспоминал, как он и девушка, которую солдат называл Жанной, оба разражались неудержимым смехом, когда их взгляды встречались вчера ночью в ресторане. Ему хотелось бы пройтись смеясь по бульвару с такой девушкой сквозь туманное утро.

Он смутно соображал, в какую часть Парижа попал, но был слишком счастлив, чтобы беспокоиться об этом. Как прекрасно, что часы так длинны ранним утром.

На концерте в зале «Гаво» он услышал «Ноктюрны» и «Сирен» Дебюсси. Их ритмы были основой всех его мыслей. На фоне серой улицы и коричневатого тумана, застилавшего вуалью все дали, он начал создавать собственные ритмы, модуляции и фразы, которые сверкали, таяли и некоторое время шуршали сквозь уличный гам над его головой, как пестрые знамена.

Он заметил, что проходит мимо длинного здания с тусклыми рядами окон; у центрального подъезда находилась группа куривших американских солдат. Он бессознательно ускорил шаг, боясь встретить офицера, которому придется отдать честь. Он прошел мимо солдат не оглядываясь. Голос остановил его:

– Послушай, Эндрюс!

Обернувшись, он увидел, что человек низенького роста с курчавыми волосами, знакомое лицо которого он не мог наделить именем, отошел от группы у дверей и приближается к нему.

– Хелло, Эндрюс! Тебя зовут Эндрюс, не так ли?

– Да. – Эндрюс пожал ему руку, стараясь припомнить, кто он.

– Я – Фюзелли! Помнишь? В последний раз, когда я тебя видел, ты ехал в поезде на позиции вместе с Крисфилдом. Крис – мы его называли… Помнишь?

– Конечно, помню!

– Ну, что же случилось с Крисом?

– Он теперь капрал, – сказал Эндрюс.

– Ишь он какой! Будь я проклят! Меня тоже когда-то хотели произвести в капралы.

У Фюзелли были запачканные брюки темно-оливкового цвета и плохо завернутые обмотки; ворот его рубахи был расстегнут. От его синей холщовой куртки исходил запах испорченного сала, в котором Эндрюс узнал аромат военных кухонь. Он на минуту вспомнил стояние в очереди холодным, темным утром и звук густой похлебки, шлепавшейся в казенные котелки.

– Почему же они не сделали тебя капралом, Фюзелли? – спросил Эндрюс после паузы.

– Черт! Проштрафился я, надо полагать.

– Ну а как вообще?

– А так, что я был в дисциплинарном батальоне. Вот как вообще.

– Нда, не повезло тебе!

Эндрюсу хотелось продолжать путь. Он вдруг испугался, что опоздает. Но он не знал, как прекратить эту беседу.

– Я заболел, – сказал Фюзелли, ухмыляясь. – Кажется, я и сейчас еще болен. Адское безобразие, как они обращаются с человеком; он для них хуже грязи.

– Ты все время был в Косне? Тебе чертовски не повезло, Фюзелли.

– Косн, конечно, адская дыра. Ты, наверное, видел много сражений. Как ты, должно быть, радовался, что ушел из этой проклятой медицинской части!

– Не знаю, насколько я рад, что видел сражения. Хотя, пожалуй, рад…

– Понимаешь, это был сущий ад, пока они разобрали дело. Военный суд был чертовски суров, даже после перемирия. О Боже! Почему они не хотят отпустить человека домой?

Женщина в ярко-синей шляпке прошла мимо них. Перед Эндрюсом промелькнуло белое, чересчур напудренное лицо; ее бедра дрожали, как желе, под синей юбкой, при каждом резком стуке ее высоких каблуков по панели.

– Ага, это никак Дженни. Я рад, что она не заметила меня! – Фюзелли расхохотался. – Я должен был пойти на свидание с ней в один вечер на прошлой неделе, но мы так мертвецки нарезались, что я не в состоянии был пошевельнуться.

– В какой ты теперь части?

– Я в кашеварах здесь. – Фюзелли указал большим пальцем на дверь строения. – Неплохая служба: два дня в неделю гуляю, учений нет, кормят хорошо… По крайней мере имеешь все, что нужно… Но это, действительно, был ад в дисциплинарке – вывозить отбросы, грузить уголь…

– Но теперь ты скоро должен отправиться домой. Разве нет? Они не могут отчислить тебя, пока не вылечат.

– Черт побери, откуда мне знать? Некоторые парни тут говорят, что мою болезнь никогда нельзя вылечить.

– Ты не находишь, что работа в нестроевой части здорово скучная?

– Не хуже всякой другой. А что ты делаешь в Париже?

– Учебный отдел.

– Это что такое?

– Люди, пожелавшие заниматься здесь в университете и сумевшие этого добиться.

– Вот еще! Я рад, что мне больше не надо ходить в школу.

– Ну, будь здоров, Фюзелли!

– Будь здоров, Эндрюс!

Фюзелли повернулся и пошел, переваливаясь, к группе у дверей. Эндрюс поспешил уйти. Когда он завернул за угол, перед ним промелькнул в последний раз Фюзелли: заложив руки в карманы и скрестив ноги, он стоял, прислонившись к стене у дверей в казармы.

III

В тех местах, где дождь падал сквозь неясные световые круги от фонарей, мрак сверкал блестками бледного золота. В ушах Эндрюса стоял шум от воды, быстро мчавшейся по канавкам, от брызжущих водосточных труб и твердого, неумолимого стука дождя по панели. Это было уже вечером. Складные ставни были спущены на окнах кафе. Кепка Эндрюса промокла, вода струилась у него по лбу и вдоль переносицы, попадая ему в глаза. Ноги вымокли, и он чувствовал, как расширялись мокрые пятна на его коленях, куда попадала вода, стекавшая с куртки. Перед ним расстилалась широкая, темная улица, иногда поблескивало зеленоватое отражение фонаря. Когда он проходил, шлепая большими шагами по лужам, он вдруг заметил, что идет вровень с женщиной под зонтиком, стройной особой, спешившей маленькими решительными шагами к бульвару. В нем внезапно загорелась безумная надежда. Ему вспомнился маленький пошлый театр и резкий свет рефлекторов. Сквозь косметику и пудру девичья золотисто-смуглая кожа сияла таким здоровым блеском, что он подумал о широких, прожженных солнцем холмах и о танцующих фигурах на греческих вазах. С тех пор как он ее видел, два вечера назад, он больше ни о чем другом не думал. Он с лихорадочной энергией постарался узнать ее имя. «Найя Селикова»! В нем вспыхнула безумная надежда, что девушка, рядом с которой он идет, та самая, чьи стройные ноги двигались на бесконечном барельефе в его мыслях. Он взглянул на нее глазами, затуманенными дождем. Какой он осел! Конечно, это не могла быть она. Было слишком рало. Она в эту минуту на сцене. Другие голодные глаза пожирают ее стройную фигуру, другие руки дрожат от желания погладить ее золотисто-смуглую кожу. Шествуя под упорным ливнем, который колол ему лицо и уши и стекал маленькой холодной струйкой по его спине, он почувствовал, как его охватило внезапное головокружение от желания. Его руки, опущенные на самое дно карманов, судорожно сжимались. Ему показалось, что он умирает, что его пульсирующие артерии должны сейчас лопнуть. Бисерные занавеси дождя шуршали и звенели вокруг него, возбуждая его нервы, заставляя его кожу болеть и гореть. В клокотании воды в канавах и водосточных трубах он способен был вообразить себе оркестры, играющие чувственную музыку. Лихорадочное возбуждение его чувства начало создавать бешеные ритмы в его ушах.