Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Как было показано в предыдущей главе, преобразовательные проекты Пестеля во многом опирались на опыт Французской революции как ближайшей политической традиции. С неменьшей долей вероятности можно утверждать, что этот опыт был актуален и для Никиты Михайловича Муравьева. Однако задача исследователя – не просто констатировать этот факт, но и постараться разглядеть конкретное преломление этого опыта в муравьевских политических проектах.

С живыми свидетелям революции Муравьев столкнулся в Париже в 1815 г., куда попал почти сразу же по завершении Ста дней. В Париже Муравьев провел примерно 2,5 месяца – с начала июля по середину сентября. Это было время белого террора и выборов в палату депутатов. Декабрист С. Г. Волконский, находившийся в то время, как и Муравьев, во Франции, позже вспоминал: «Настроение умов во Франции в это время было противное Бурбонам, но события слишком тяготели над народною гордостью. Преследования над всеми защитниками строя Империи, которые были только представителями массы народной, еще более ожесточили оную»[525]. Воинствующие роялисты, воспользовавшись ситуацией «междуцарствия», когда наполеоновская администрация уже сложила свои полномочия, а новая, королевская, еще не прибыла на места, начали вооружаться и терроризировать население. Кровавые события начались 25 июля 1815 г. в Марселе, где были убиты десятки наполеоновских солдат и офицеров, а также истреблена почти вся египетская община, среди которой находились мамелюки, привезенные Наполеоном из Египетского похода. В июле в Ниме грузчик Ж. Дюпон по прозвищу Трестайон возглавил массовые убийства протестантов. 15 августа в Тулузе генерал Ж. П. Рамель, роялист, пытался именем Людовика XVIII разоружить вердетов и был ими убит. 22 августа 1815 г. в Авиньоне был убит маршал Г. М. А. Брюн, его труп был выброшен толпой в Рону.

Размах террористического движения на юге при попустительстве оккупационных войск заставил вмешаться Людовика XVIII, обратившегося к нации с заявлением, что подобного рода факты являются «преступлением против нас и Франции». Речь шла о том, чтобы стихийные расправы взять под правительственный контроль и преследовать противников монархии в законном порядке. Министр полиции Ж. Фуше составил два проскрипционных списка, включающих жителей Парижа. Первый состоял из девятнадцати военных, подлежащих суду, второй – из тридцати восьми гражданских лиц, судьбу которых должна была решить палата депутатов. Первой жертвой из этих списков стал генерал Ш. А. Ю. Лабедуайер. После поражения под Ватерлоо он пытался бежать в Америку, но, приехав тайно в Париж, чтобы проститься с семьей, был схвачен и предан суду. Во время суда над ним присутствующий в зале С. Г. Волконский после перечисления фактов, якобы доказывающих вину подсудимого, воскликнул: «Cela n’est pas net, cela n’est pas net»[526]. За эту выходку он получил выговор от Александра I, запортившего ему «вмешиваться в дела Франции»[527]. 19 августа Лабедуайур был расстрелян. В сентябре были расстреляны генералы, братья К. и С. Фоше. Некоторым приговоренным к смерти, как, например, маршалу Ж. Б. Друэ д’Эрлон, генералу А. М. Лавалетту, братьям Ф. А. и А. Д. Лаллеманам, удалось бежать.

Своего рода кульминацией этих событий стал процесс маршала М. Нея, начавшийся в августе и закончившийся в декабре расстрелом осужденного. Волконского, уже вернувшегося в то время в Россию, потрясла смерть маршала, «которого Франция, армия величали прозвищем le brave des braves[528] – это было непростительной ошибкой, отозвавшейся, обидевшей особенно армию»[529]. Смертной казни, наверное, не избежал бы и бывший министр Лазарь Карно, по словам Волконского, «чистый и неизменный республиканец, тот, который управлял военным министерством во время начала Французской революции, ознаменованной столькими победами, тот, который всенародно отказался признать империю Первую, тот, который примкнул к империи второй при виде грозящего ей наплыва армий всей Европы»[530]. Только благодаря личному вмешательству Александра I смертная казнь была заменена ссылкой.

К сожалению, источники не позволяют судить, как именно реагировал Муравьев на все эти события. Воспоминания Волконского задают лишь общий фон, характеризующий типичную реакцию молодого русского офицера. Но если мы не в праве автоматически приписывать ему эту реакцию, то еще менее позволительно было бы отрицать у юного Муравьева интерес к политической жизни Франции, несмотря на то что его письма из Франции матери весьма немногословны и касаются в основном бытовых и культурно-бытовых моментов. Из них, в частности, можно узнать распорядок дня Муравьева и его занятий: «Здесь я завтракаю в 11 часов утра, обедаю в 6 и по здешнему обычаю не ужинаю. Всякий вечер почти, когда только хожу гулять по бульвару, имею случай видеть графиню Шувалову, которой удовольствие сидеть в Café Tortoni, у которого и происходит гулянье и куда идут обыкновенно есть мороженое. Я был здесь в опере, в Varieté, и в трагедии видел Talma, который с тех пор, как мы здесь, только один раз играл»[531]. В другом письме содержится намек на более серьезные занятия: «Я здесь накупил довольно книг и читаю, также абонировался»[532]. В целом такой образ жизни: гулянье, театры, чтение книг и т. д. – ничем не отличается от образа жизни в Париже молодых людей, принадлежащих к тому же кругу интеллектуалов, что и Муравьев. Точно так же живут в Париже братья Н. И. и С. И. Тургеневы. Но если последние оставили дневники, по которым мы можем судить о том, с кем они общались и о чем говорили, то в случае с Муравьевым все это может составить лишь предмет догадок.

В Париже Муравьев остановился в доме бывшего посла в России А. де Коленкура. «Мне дали квартиру, – писал он матери, – у бывшего в Пет[ербурге] послом duc de Vincence (Коленкур), отчего издержки мои очень поуменьшились»[533]. Как свидетельствует Н. И. Греч, Муравьев нашел в доме Коленкура не только пристанище, но и общество, в которое был приглашен гостеприимным хозяином. «Действительно, – пишет мемуарист, – общество было очень интересное: оно состояло из бонапартистов и революционеров, между прочими приходил часто Бенжамен Констан. Замечательно во Франции постоянное сродство бонапартизма с революциею: синий мундир подбит красным сукном <…> В этой интересной компании неопытный молодой человек напитался правилами революции, полюбил республику, возненавидел русское правление»[534].

Воспоминания Греча подтверждаются и дополняются воспоминаниями другого, тоже довольно точного, хотя и злоязычного мемуариста Ф. Ф. Вигеля. Отметим, что к самому Муравьеву Вигель относится с симпатией, в отличие от его матери Е. Ф. Муравьевой, на которую стремится переложить ответственность за участие Муравьева в заговоре. «Злая мать его, – пишет мемуарист, – была недовольна Государем и вечно роптала на самодержавную власть<…> Случай свел его в Париже с Сиэсом и, что еще хуже того, с Грегуаром. Французская революция, точно так же, как история Рима и республик средних веков, читающему новому поколению знакома была по книгам. Все действующие в ней лица унесены были кровавым ея потоком, из них небольшое число ее переживших, молниеподобным светом, разлитым Наполеоном, погружено было во мрак, совершенно забыто»[535].