Трильби - Джордж Дюморье

Работу! Бедная Трильби еле смогла дойти до экипажа — это была ее последняя прогулка.

Но это маленькое происшествие подняло ее настроение и вселило в нее надежды, так как, не получив до сих пор ответа от Анжель Буасс (которая в это время находилась в Марселе), Трильби с грустью думала, каким мрачным и одиноким покажется ей Латинский квартал без Жанно, без Анжель, без трех англичан с площади св. Анатоля, покровителя искусств.

Ей не разрешали принимать посторонних лиц: много незнакомых людей наведывались на ее квартиру и интересовались ее здоровьем. Доктор категорически запретил ей видеться с ними. Всякое напоминание о музыке или пении раздражало ее свыше всякой меры. Она часто говорила Марте на ломаном немецком языке:

— Скажи им, Марта, они говорят глупости! Они принимают меня за какую-то другую женщину, эти безумцы! Они просто издеваются надо мной!

Эти слова всегда приводили Марту в великое смущение, почти в ужас.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

Жизнь — суета!Полна забот,Любовь, вражда —всему черед!Жизнь коротка!Умчится прочь,И на векаНастанет ночь…[29]

Свенгали умер от разрыва сердца. Рана, нанесенная ему рукой Джеко, очевидно не имела (если можно верить выводам следствия) решающего влияния на его болезнь сердца и не ускорила его кончины.

Но Джеко привлекли к суду в Олд Бейли и приговорили к каторжным работам на шесть месяцев (приговор этот, если мне не изменяет память, вызвал много толков). Таффи вторично виделся с ним, но никаких результатов это свидание опять не принесло. На все вопросы, касающиеся его отношений с четой Свенгали и их отношений между собой, Джеко отвечал упорным молчанием.

Когда ему сказали, как безнадежно больна и душевно надломлена мадам Свенгали, он заплакал и сказал: «Ах, бедняжка, бедняжка!.. Я так ее любил! Подобных ей нет на белом свете, боже милостивый! Она райский ангел!»

И больше ничего нельзя было от него добиться.

После смерти Свенгали пришлось потратить некоторое время на приведение в порядок его дел. Никакого завещания он не оставил. Из Германии приехала его старая мать и двое из сестер, но никакой жены не оказалось. Сварливая супруга с тремя детьми, так же как и кондитерская лавка в Эльберфильде, были плодом его игривого воображения…

Он оставил три тысячи фунтов, из которых каждое пенни — так же как и несравненно более крупные суммы, им истраченные, — были заработаны «Ла Свенгали», но Трильби не досталось ни гроша — ничего, кроме одежды и драгоценностей, которые ей дарил Свенгали. Нужно отдать ему справедливость, он был достаточно щедр по отношению к ней. Кроме того, у нее было множество других дорогих подарков от императоров, королей и разных великих людей мира сего. Трильби была убеждена, что все это принадлежит Марте. Марта вела себя прекрасно; по-видимому, она душой и телом была преданна Трильби, питая к ней нечто вроде рабского обожания, как убогая старая мать к своему блестящему, прелестному, но умирающему ребенку.

Вскоре всем стало ясно, что как бы ни называлась болезнь Трильби — дни ее сочтены.

Она настолько ослабела, что уже не могла выходить на воздух и проводила дни с Мартой, сидя в большой гостиной своей квартиры, где с радостью (это была ее единственная радость) принимала каждый день своих старых друзей и, как в былые дни, угощала их кофе и папиросами. Друзья с щемящей тоской наблюдали за быстрым приближением конца.

День ото дня она казалась им все прекраснее, несмотря на растущую бледность и худобу; кожа ее была такой атласной, матовой и нежной, овал лица таким очаровательным!

В их присутствии глаза ее зажигались прежним смешливым огоньком, а выражение лица становилось задумчивым и ласковым, несмотря на шутливый тон; она так жадно хотела жить, была так горячо привязана к ним… Они знали — воспоминание о ней никогда не изгладится в их памяти и останется — самым дорогим и мучительным воспоминанием в жизни.

Ее бессильные жесты напоминали им о прежней цветущей, красивой девушке, которую они знали всего лишь несколько лет тому назад, вызывая нестерпимую жалость к ней и чистую, братскую любовь; а неповторимое звучание голоса, все его нюансы, переливы, модуляции, когда она болтала и смеялась, чаровали их, как, бывало, чаровал их «Орешник» Шумана, когда она пела эту песню в Цирке Башибузуков.

Иногда ее навещали Лорример, Антони и Грек. Это богемное трио образовало нечто вроде веселого придворного кружка Трильби. Лорример, Антони, Лэрд и Билли делали мелом и карандашом прелестные наброски ее головы, теперь столь знаменитые, так чудесно передающие ее красоту и столь непохожие друг на друга. Трильби в изображении четырех совершенно различных талантов.

Эти часы были, возможно, самыми счастливыми в жизни бедной Трильби; окруженная дорогими ее сердцу людьми, с которыми ее объединял общий язык и воспоминания о прошлом, о невозвратных днях в Париже, — когда она не задумывалась о будущем…

Но ночью — после полуночи — она порой просыпалась, как от внезапного толчка; чудесные сновидения, полные нежных и благостных воспоминаний, покидали ее, она неожиданно постигала всю глубину своего несчастья и чувствовала ледяную руку той, что вскоре должна прийти за ней; в эти минуты она остро ощущала горечь близкой смерти, ей хотелось вскочить, метаться из угла в угол, кричать и ломать руки в мучительном предчувствии последнего расставания.

Но, опасаясь разбудить старую усталую Марту, храпевшую возле нее, Трильби продолжала лежать безмолвно и неподвижно, как бедная, беззащитная, испуганная мышка, попавшая в мышеловку.

А спустя час или два горечь, страхи, страдания проходили. Стойкость духа, покорность судьбе возвращались к ней как бальзам, как благословенный покой! Она снова обретала мужество и бесстрашие.

Она засыпала блаженным сном и спала до тех пор, пока добрая Марта не будила ее материнским поцелуем, с чашкой душистого кофе в руках; и Трильби, несмотря на свою слабость и сознание приговоренности, с радостью приветствовала наступающее утро. Жизнь, дарующая ей отсрочку еще на один день, казалась ей прекрасной.

В один из таких дней ее глубоко растрогало посещение мисис Багот, которая, подчиняясь настойчивому желанию сына, проделала путь из Девоншира, чтобы проведать ее.

Когда изящная маленькая леди, бледная и трепещущая, вошла в комнату, Трильби поднялась с кресла, чтобы ее приветствовать. С робкой застенчивостью, испуганно улыбаясь, она протянула ей руку. Обе они не могли вымолвить ни слова. Миссис Багот как вкопанная стояла у дверей, пристально глядя (сердечная мука отражалась у нее в глазах) на столь ужасно изменившуюся Трильби — на девушку, чар которой она когда-то так боялась!

Трильби, казалось, потеряла способность двигаться; с мертвенно-бледным лицом она воскликнула:

— Боюсь, я не сдержала данного вам обещания! Но все так неожиданно обернулось! Во всяком случае, теперь у вас нет оснований опасаться меня.

При первых звуках ее голоса миссис Багот, непосредственная, порывистая и импульсивная, как и ее сын, бросилась к Трильби, повторяя:

— О моя бедная девочка, бедная моя девочка!

Рыдая, она обнимала, ласкала и целовала Трильби, усадила ее в кресло, сжимая в объятьях, как давно потерянное и вновь обретенное дитя.

— Я люблю вас теперь так же, как некогда восхищалась вами, прошу вас, верьте мне.

— О, как вы добры! — сказала Трильби, и глаза ее наполнились слезами, — Я вовсе не интриганка и совсем не опасна, как вы думали. Я всегда хорошо понимала, что я неподходящая жена для вашего сына, и без конца ему об этом твердила. С моей стороны было большой глупостью в конце концов согласиться на брак с ним. Уверяю вас, я чувствовала себя после этого ужасно скверно. Просто я ничего не могла поделать с собой — я так его любила!

— Не говорите об этом! Не надо! Вы не сделали ничего предосудительного — я давно поняла это; меня замучили угрызения совести! Я думала о вас день и ночь! Простите бедной, ревнивой матери! Разве может кто-нибудь, будь то мужчина или женщина, узнав вас, не полюбить вас?! Простите меня!

— О миссис Багот, мне ли вас прощать! Это просто смешно! Но вы-то ведь простили меня, а это главное, в чем я теперь нуждаюсь. Я очень любила вашего сына, так сильно, как только можно любить. Я и теперь люблю его, но уже совсем по-иному, понимаете, мне кажется, так, как любите его вы! Я никогда не встречала ему подобного — никогда и нигде! Вы, наверное, очень гордитесь им; да и какая мать не гордилась бы таким сыном? На свете нет женщины, достойной его. Я была бы счастлива ухаживать за ним, быть смиренной ему служанкой! Я всегда ему это говорила, но он и слушать об этом не хотел — он слишком великодушный человек! Интересы других всегда были для него превыше собственных. Вот увидите, он будет так богат и знаменит! Я часто слышала, как ему это предсказывали, и всегда радовалась. Поверьте, мысль об этом делает меня гораздо счастливее, чем если бы слава и богатство достались на мою долю!