Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

скромном погосте приходской церкви. Он почти каждый день гулял по скалистому берегу, плавал в море и мысленно сочинял музыку под древнее остинато волн. А еще можно вспомнить, что многие свои произведения Бриттен написал для исполнения на Фестивале Олдборо, одним из учредителей которого он сам стал в 1948 году. Действие лучшей его оперы “Питер Граймс” происходит в 1830 году в городе, в котором узнается Олдборо. На рыбака Граймса ложится тень подозрений из-за таинственной гибели его молодых помощников. Но даже когда разгневанные местные жители хотят изгнать его, он отказывается уходить. “Я здесь родился, – поет он, – здесь мои корни… в знакомых полях, болотах и песках, скромных улицах и бризах”.

Серия видов церкви Всех Святых в Данвиче, начиная с 1904 г. © Dunwich Museum 2022

Эти слова отражают не просто предрасположенность одного художника к ландшафтам и звукам, полюбившимся ему с малых лет. Бриттен верил в идею корней – но не на проторасистский манер многих националистов-романтиков XIX века, а в ином смысле: он считал, что искусство должно подпитываться подлинной, прочувствованной близостью с конкретным местом и его общиной. Эта убежденность являлась и его идеалистическим кредо, и привилегией человека, которому повезло с местом и временем рождения. В тот век, когда жизнь и творчество многих композиторов оказались исковерканы войной, революцией и вынужденным отъездом на чужбину, на долю Бриттена выпала роскошь остаться дома.

Подобной этикой укорененности он и руководствовался, когда создавал произведения – шестнадцать опер, десятки опусов для оркестров и камерных ансамблей и разнообразные изысканные вокальные сочинения, – которые со временем были признаны величайшими образцами модернизма XX века, примером музыкального языка, который остается понятен широким массам, несмотря на всю новизну его синтаксиса. Этот язык также подразумевал определенное этическое мироощущение, неотделимое от звуковых граней музыки Бриттена, от ее скупой гармонии и намеренной неровности, – подобно тому, как разлетевшийся на куски мир может по-настоящему правдиво отразиться лишь в разбитом зеркале. Бриттен, который в течение всей жизни придерживался пацифистских взглядов и в придачу был геем в те годы, когда гомосексуальность еще расценивалась как преступление, в своем творчестве особенно был настроен на такие темы, как человеческое страдание, тяжелая участь изгоя и насилие, скрывающееся за хлипким фасадом цивилизованной современной жизни. “Бен Бриттен… был не в ладах с миром, – заметил однажды Леонард Бернстайн. – Это странно, потому что, казалось бы, музыка Бриттена такая нарядная, положительная, чарующая, но это еще не все. Когда слышишь музыку Бриттена, если только слышишь ее по-настоящему, а не слушаешь вполуха, то замечаешь что-то очень мрачное. Там есть такие шестеренки, которые не сцепляются, они издают скрежет – и причиняют сильную боль”[487].

Бриттен был младшим в семье с четырьмя детьми; его отец был зубным врачом, а мать – непрофессиональной певицей и пианисткой. Бенджи исполнилось всего восемь месяцев, когда началась Первая мировая война, и хотя он был слишком маленьким и не мог ничего запомнить, позже эта война таинственным образом воздействовала на юношеское воображение. После того как дядя Бенджамина, младший брат его матери, погиб в 1916 году в битве на Сомме, его залитая кровью записная книжка каким-то образом вернулась в дом Бриттенов и в глазах детей стала необыкновенно притягательным предметом[488]. Война не была для семьи Бриттенов событием, разворачивавшимся где-то далеко: Лоустофт как город, расположенный на морском побережье, подвергался артиллерийским обстрелам со стороны германского флота и бомбардировкам с цеппелинов. Когда британские средства ПВО сбивали эти громоздкие, неуклюжие летательные аппараты, они прочерчивали в небе огненные полосы, а потом падали на землю или в море. Вечерами семья Бриттенов укрывалась в погребе, где у них хранились аварийные запасы продовольствия, лежали топор и лопаты. “Бена сносили вниз, завернутого в стеганое одеяло, откуда торчала только его кудрявая голова”, – вспоминала позже сестра Бенджамина[489]. Бриттенам повезло – прямых попаданий в их дом не было, но 25 апреля 1916 года в поле напротив взорвался снаряд, выпущенный немецким военным кораблем, и в земле образовалась огромная воронка, а большой осколок шрапнели влетел в наружную стену дома прямо под окном в столовой.

Задним числом представляется, что эти соприкосновения с войной в пусть еще бессознательные младенческие годы имели большое значение – именно потому, что в дальнейшем Бриттен сделался одним из самых громогласных пацифистов в истории музыки[490]. Венцом его пацифистского творчества стал “Военный реквием”, впервые публично исполненный в 1962 году и особым образом связанный с Первой мировой войной. Это масштабное произведение стало кульминацией творческого пути композитора, но Бриттен до конца жизни сохранил свойство отзываться на человеческую жестокость, в том числе и в по отношению к тем, кого общество заклеймило аутсайдерами.

Пацифистом Бриттен стал под влиянием своего главного учителя – композитора Фрэнка Бриджа, однако истоки его убеждений следует искать еще в детстве. Бриттен посещал частную приготовительную школу “Саут-Лодж”, где в числе применявшихся к воспитанникам дисциплинарных мер были и суровые телесные наказания. Например, был заведен ритуал, согласно которому нарушитель порядка, прежде чем подвергнуться порке, проходил перед строем учеников[491]. Маленьким мальчиком Бриттен с изумлением наблюдал за этими проявлениями социально одобряемого и бюрократически организованного насилия, и спустя почти полвека он рассказывал о том, как впервые услышал, как другого мальчика бьет школьный учитель (“Помню, меня до глубины души поразило: почему никто не бросился ему на помощь”[492]).

Этот травмирующий эпизод из детства остался в памяти Бриттена навсегда. Сохранилось от той поры и множество других воспоминаний, часто светлых и приятных. Примечательно, что Бриттен, даже на пороге тридцатилетия, не отказывался от многих своих школьных привычек, пристрастий, манеры речи. Чистота юности сделалась главной темой, к которой он вновь и вновь возвращался в своей музыке, а его крепкая привязанность к собственному молодому “я”, возможно, послужила способом сохранить связь с той бесхитростной порой. В более поздние годы Бриттен любил сочинять произведения для детских голосов и, как правило, очень воодушевлялся в присутствии детей, охотно забывая о серьезных вопросах взрослой жизни[493]. “Художники – художники потому, что наделены лишней чувствительностью, – заметил Бриттен однажды, – быть может, более тонкой кожей, чем другие люди”[494]. То же самое можно было бы сказать и о детях.

Однако было и кое-что еще. Хотя Бриттен на протяжении десятилетий оставался верен отношениям с тенором Питером Пирсом, все эти годы композитор боролся и с другими своими порывами, и это обстоятельство не было секретом для тех, кто знал его близко. Однажды поэт Уинстон Хью Оден уличил Бриттена в “тяге к худым как щепка юнцам, то есть к бесполым и невинным”. Бриттен почти всю жизнь противостоял этим темным желаниям, и чаще всего