Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Семья народов, соответствующая Замыслу Неба. Об этом не говорилось напрямую во вроде бы атеистическом государстве, но подразумевалось. И культура тех лет была насквозь религиозной по мироощущению, по духу.
Первая в мире Антивампирия. Принцип взаимослужения, противопоставленный миру конкуренции, взаимопоглощения. Как это ни парадоксально звучит, первая попытка осуществить Замысел Неба была в атеистическом государстве.
«В коммуну душа потому влюблена,Что коммуна, по-моему, огромная высота,Что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина»./Маяковский/
Одного боюсь — за вас и сам, чтоб не обмелели наши души, чтоб мы не возвели в коммунистический сан плоскость раёшников и ерунду частушек.
Мы духом одно, понимаете сами: по линии сердца нет раздела.
Если вы не за нас, а мы не с вами, то чёрта ль нам остается делать?
Храни республику от людей до иголок, без устали стой и без лени, пока не исчезнут богатство и голод, поставщики преступлений.
Делами, кровью, строкой вот этой, нигде не бывшей в найме, я славлю взвитое красное ракетой Октябрьское, руганное и пропетое, пробитое пулями знамя!
На первую республику рабочих и крестьян, сверкая выстрелами, штыками блестя, гнали армии, флоты катили богатые мира, и эти, и те…
Будьте вы прокляты, прогнившие королевства и демократии со своими подмоченными «фратернитэ» и «эгалитэ»!
В лицо вам, толще свиных причуд, круглей ресторанных блюд, из нищей нашей земли кричу:
Я землю эту люблю!
Дяденька, что вы делаете тут, столько больших дядей?
— Что? Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей.
— Вот очень любопытное свидетельство злейшего врага Иосифа:
«Девятилетний период духовной школы наложил неизгладимую печать на его личность и на его успехи. Русскому языку он научился на уроках духовной схоластики. Русский язык навсегда остался для него полуиностранным, семинарским, натянутым. Богословие не было для него наукой, для изучения которой он пользовался русским языком, как и для изучения других наук. Он изучал русский язык вместе с богословием. От этого богословские формы и обороты навсегда вошли в его сознание как формы и обороты русского языка.
Богословская аргументация всегда имеет формальный характер, и чем дальше тем меньше она уверена в себе. Она подбирает доводы у авторитетов церкви, классифицирует эти доводы и нумерует их». /Лев Троцкий/
— Ну, самый главный «авторитет церкви» — Всевышний, и отступать от Творца… «Мои пути, не ваши пути», Лев Давидович.
«В царстве мысли он чувствует себя, как на льду, боится поскользнуться, выбирает уклончивые и неопределённые выражения. Талант обобщения ему не свойственен, его мысль слишком медлительна и эмпирична, его ум неповоротлив и скуден, его заученные образы отдают до сего дня тифлисской семинарией, даже строки, продиктованные подлинной ненавистью».
«Печать время от времени возобновляет предположение, что Сталин стремится к международной революции. Нет более ошибочной мысли. Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней…» «Говорил он медленно и осторожно. Но под этим как бы апатичным голосом слышалась сдерживаемая злоба, с которой гармонировали желтоватые белки глаз. Вся фигура показалась мне в первый раз зловещей, и, пожалуй, не мне одному. Речь мало касалась темы и не отвечала на аргументы. Зато она заключала в себе ряд инсинуаций, которые большинству оставались непонятными, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата. Сталин как бы инструктировал их, как надо выступать перед массами, где НЕТ ВЕРХОВ ПАРТИИ И ГДЕ МОЖНО ГОВОРИТЬ НЕ СТЕСНЯЯСЬ».
Свидетель Леон Фейхтвангер:
«Не позднее 1935 года весь мир признал, что социализм в одной стране построен и что, более того, эта страна вооружена и готова к защите от любого нападения.
Что же мог сделать Троцкий?.. Человек, который раньше видел то, чего не видели другие, теперь не видел того, что было видно каждому ребёнку. Питание было налажено, машины работали, сырьё добывалось в невиданных ранее размерах, страна была электрифицирована, механизирована. Троцкий не хотел этого признать. Он заявил, что именно быстрый подъём и лихорадочные темпы строительства обусловливают непрочность этого строительства. Советский Союз — «государство Сталина», как он его называл, — должен рано или поздно потерпеть крах и без постороннего вмешательства, и он, несомненно, потерпит крах в случае нападения на него фашистских держав».
Мы живём, зажатые железной клятвой.
За неё — на крест, и пулею чешите.
Это — чтобы в мире без Россий, без Латвий
Жить единым человечьим общежитьем.
…
Враги вокруг республики рыскают.
Не к месту слабость и разнеженность весенняя.
Будут битвы громче, чем крымское Землетрясение.
…
Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы.
ГПУ — это нашей диктатуры кулак сжатый.
Мы будем работать, всё стерпя, чтобы жизнь, колёса дней торопя, бежала в железном марше в наших вагонах, по нашим степям, в города промёрзшие наши.
…
Этот вихрь, от мысли до курка,
И постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды.
…
Но землю, которую завоевал
И полуживую вынянчил, где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплей льёшься с массами, — с такой землёй пойдёшь на жизнь, на труд, на праздники, на смерть!»
Землю, где воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся, — но землю, с которой вместе мёрз, вовек разлюбить нельзя.
От боя к труду — от труда до атак, В голоде, в холоде и в наготе Держали вместе, да так, Что кровь выступала из-за ногтей.
Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы, но землю, с которой вдвоём голодал, нельзя никогда забыть!
«Маяковский был, есть и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». /И. Сталин./
— И насквозь религиозным, — сказал AX,
— Хоть и написал: «Довольно жить законом, данным Адаму и Еве…»
— Ну уж ты скажешь!
А что если я народа водитель и одновременно — народный слуга?
…
А зачем вообще эта шапка Сене?
Чтоб — целься рифмой и ритмом ярись?
Слово поэта — ваше воскресение, ваше бессмертие, гражданин канцелярист.
Долг наш — реветь многогорлой сиреной В тумане мещанья, у бурь в кипеньи Поэт — всегда должник вселенной, Платящей на горе проценты и пени.
— Кстати, давай всё же вернёмся к религиозному вопросу, — сказал АГ. Да, да, я прекрасно помню все твои предыдущие свидетельства насчёт «русской церкви в параличе», и о неверной социальной проповеди, и о распутинщине. И о Божьей каре… И об искуплении, об очищении кровью православия, и о новомучениках… Всё это, разумеется, верно, но и у меня тут гора свидетельств — изъятия церковных ценностей, расстрелы священников, репрессии, издевательства, разрушение храмов… Что скажешь?
— Ничего, сын тьмы, только Господь может судить свою Церковь. Ты представишь эти материалы на Суде и в Свете Истины станет ясно, где гнев Божий, где великая искупительная и очищающая жертва, где заблуждение, где беснование отдельных граждан или даже масс… Где виноваты Ленин, Троцкий и Каганович с так называемыми «жидомасонами», а где просто яростное сопротивление духовенства новой власти…
Я всего лишь — адвокат Иосифа, назначенный Господом. Я могу лишь свидетельствовать, интерпретировать и молиться за своего подзащитного.
Давай вернёмся к фактам, к свидетельствам.
Итак, один из первых декретов народной власти — об отделении церкви от государства:
«Вы упускаете из виду ценнейшее завоевание русской жизни, которое одно само по себе способно окупить, а в известном смысле, даже оправдать все наши испытания. Это — освобождение православной русской церкви от пленения государством, от казёнщины этой убийственной. Русская церковь теперь свободна, хотя и гонима… Ключ к пониманию исторических событий надо искать в судьбах церкви, внутренних и внешних».
— Как видишь, есть и такая точка зрения, как свидетельствует священник Сергий Булгаков.
«Да, церковность обязывает, — и прежде всего к правдивости и искренности. И поэтому всё-таки приходится сказать, что у нас, в православии не всё благополучно. Есть какой-то внутренний, обессиливающий его недуг, и лучшее тому доказательство — революция. Разве же она не есть громовое свидетельство об упадке православия? Соль обуяла, и оттого стало разлагаться осоляемое ею тело».
«Мало ли чем было засорено наше богословие за императорский период. Одни эти бесконечные поминовения чего стоят. И как просияло оно теперь, когда этого нет: словно икона, которая промыта и освобождена от вековой копоти и грязи».
