Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я, дядя, и верхом умею кататься на лошадях, – веселее уже продолжал мальчик, все еще вздрагивая от внутренних рыданий. – На Синице катался… А у нее жеребенок был Селезень. Хоро-оший такой, с белой лыской на мордочке!
– Где ж это ты, малец, катался? – для поддержания разговора спросил Сидоркин с преувеличенной заинтересованностью. – Поди, небось, у деда в деревне?
Витя-Виташка крутнул шеей:
– Не-е… У папки на заставе. Он командиром там был.
– Выходит, што ты, Виташка, топаешь от самой границы?! – ужаснулся боец.
– Ага… Только сперва мы с мамой ехали на машине, потом ее разбомбили на мосту.
– Да, малец, – сокрушенно качал головой Сидоркин, – што и говорить, хлебнул, хлебнул ты лиха.
Но, памятуя, что надо как-то отвлечь мальчишку от думы об убитой матери, боец с наигранной веселинкой в голосе продолжил начатый разговор о лошадях:
– А у меня, Виташка, два мерина вот. Однодеревенцы мы! С правой руки саврасого кличут – Кобчиком, миляга безответная, а не лошадь. А корноухого чубарого величают – Ударником. По пачпорту. А по-деревенски – Архиерей. Прохиндей из прохиндеев, за которым глаз да и глаз надоть держать востро.
Мальчишку боец решил при первой возможности определить вместе с ранеными и медсанбат. «А там, – думал он, – знают, как и куда переправить бедолагу подальше от войны…»
Знойным августовским полднем давно не мазаная милосердная карета с журавлиным курлыканьем наконец вкатила в дымный город, который был хорошо знаком как вознице, так и его однодеревенцам. Еще совсем недавно они доставляли сюда на базар новинских мужиков и баб. Санным первопутком с березовыми метлами и дровами-швырком, летом – с банными вениками и огородным овощем. А когда чубарый ходил еще в помощниках производителя, то часто привозил сюда и колхозное начальство на колготные шабаши. И как бы в тот день ни напились в дороге возница и седоки, будь хоть ночь-заполночь, привозил их к себе в деревню, и каждого в свое подоконие…
– Чубарые, саврасые, не подведите, родимые! – осипшим голосом вопил боец, зачумленно гоня лошадей по булыжной мостовой горящего города. – Щас, маткин берег, проскочим мост – считайте, все живы!
Последние слова относились уже к стонущим раненым под брезентовым пологом. Чтобы те, через все свои страдания, превозмогли эту бешеную гонку.
Разномастные, словно бы понимая тревогу своего возницы, выкладывались из последних сил. У чубарого с передней ноги слетела хлябавшая подкова. Описав высокую дугу в чадном воздухе, она канула в жаркое кострище догорающего деревянного дома. Через раскованное копыто булыжная мостовая, видно, обухом жахала ему между ушей, но он продолжал скакать в мах с саврасым. Лошади дико всхрапывали, роняя из оскаленных морд горклую пену, которая желтыми клочьями потом еще долго летела следом за матюхинской каретой. Не выдержать бы им такой гонки – в конце концов запаленно рухнули бы на мостовую, не попади они в затор при въезде на площадь перед крепостной зубчатой стеной.
Исконный российский тракт, ведущий на мост под большую сводчатую арку, был запружен автобусами, грузовиками, повозками, в которых ехали «эвакуированные» (слово-то какое, враз и не выскажешь: век бы его не знать…) и тяжелораненые бойцы. И, как бурливая вода заполняет пустоты между бревен во время заломов на реке, остановившийся транспорт вплотную обтекала гомозившая лавина беженцев.
Перед храпевшими в страшном оскале мордами разгоряченных лошадей встал телеграфным столбом боец-верзила с запекшейся от крови марлевой повязкой на голове. На такой же марлевой помоче у него безжизненно висела перед грудью левая рука, забинтованная выше локтя. На здоровом плече висела на ремне винтовка.
– Куда прешь, дубовая твоя башка? – басил он гневливо на возницу. – Мост взорван, а ты, холера тебя возьми, прешь на людей! – И как бы стал, возмущаясь, жаловаться ему: – Свои ж взорвали… Да ведь это ж – измена! Расстреливать надо таких торопыг! – И его голос захлебнулся в нарастающем невообразимом шуме и гомоне площади.
Не в силах перекрыть матерные выкрики шоферов, издерганных суматошной неразберихой, взвывали в перегазовках моторы, гудели в надрыве сигнальные рожки, сажая аккумуляторы. Дико ржали разгоряченные лошади. Трубно ревели истомившиеся от жажды недоенные коровы, навьюченные через спины домашним скарбом. На разные голоса проклинали все и вся бойцы, попавшие в большую западню. Причитали, плакали старики, женщины, дети.
– Содом и гоморра да и только, Виташка, – потерянно бормотал возница, как бы спрашивая своего седока-помощника: как быть им теперь?
Мальчик только крутил исхудалой шеей, будто испуганный петушок. Он даже не решался заплакать.
– Чего стоим, земляк? – донесся немощный голос раненого из-под брезентового полога повозки.
– Приехали, братушки, – все так же потерянно бормотал возница. – Дороженька наша долго вилась, да только к черту на рога явилась…
Так оно и было. Впереди – широченная река с рухнувшим мостом. А позади тракт-улица, как полая вешняя река, ярясь от буйства и собственного бессилия что-то изменить, отдавшись стихии, на глазах вспухала от напиравших новых и новых машин, повозок и обезумевших от страха и усталости людей.
По беспорядочной лавинной автоматной трескотне, перекрывшей нечастые хлопки гранат и винтовочные выстрелы, было слышно, как неприятель уже рвался с окраинных улиц к Старому Граду.
В небе послышался нарастающий самолетный гул. Пару разномастных сразу забила дрожь, засвербило в сопатках, будто им сейчас шибануло в храпы смрадом паленины. В день, когда их таврили каленым железом, бомбили формировочный лагерь – вот и запомнился им самолетный гул.
Из-за белых облаков, плывших над голубыми куполами заречного монастыря, стали выныривать юркие «мессеры», с которых не спускал глаз мальчик.
– Дядя, гляди, гляди… летят! – будто по большому секрету зашептал он вознице.
– Вижу, Виташка, вижу, – тоже, как «по секрету», тихо ответствовал боец, зачем-то нахлобучивая глубже на голову побелевшую от соли пилотку, будто она могла защитить от пули или осколка.
– Возду-ух! – зычно гаркнул все тот же, весь перебинтованный, боец-верзила. Он сорвал с плеча винтовку и, зажав ее между колен, передвинул затвор. И с одной руки, прицельно пальнул в промахнувший над головой «мессер». – Язви вашу душу!.. – негодовал он, перезаряжая винтовку.
Укрыться было негде, и люди тут же повалились плашмя на мостовую. Выскакивавшие из автобусов и грузовиков подлезали под их днища.
За первой волной пронесшихся низко над площадью, гукающих «мессеров» этажом выше летели «юнкерсы», по-шмелиному натруженно гудя. Боец снова уставился в небо, и все так же, как последнюю молитву, шепча:
– Щас, Виташка, щас… Ежель те быстрые птахи только поплевались огненными семечками на головы живой ромоде, то эти, обожравшиеся вороны, щас какнут громы в людское сонмище.
– Дядя, дядя… уже и какашки летят! – подхватывая слова возницы, зачастил мальчишка, видя, как от тяжелых самолетов стали отделяться черными поленьями бомбы.
Под остужающий душу надсадный вой
