Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но сейчас и это в прошлом. Элитное жилье опять стало элитным.
* * *
Если взрослых коммунальный быт хотя и в разной степени, но все же угнетал, то дети его воспринимали как данное. И даже находили удовольствие в том, что живут такой большой коммуной. Александр Каплун вспоминал: «У дяди Яши был сын – Мишка… Мишку воспитывали наиболее сурово. Это можно было регулярно слышать через перегородку. Воспитывала мать. В их комнате прыгали мы со шкафа на кровать с тремя подушками пирамидой, как бы с парашютом. Это также почти всегда кончалось воспитанием».
Взрослые могли конфликтовать со всей жесткостью двуногих, а дети при этом самозабвенно носились наперегонки по бесконечному коммунальному коридору или, напротив, спокойно играли в различные тихие игры. К примеру в лото. Или же в незаслуженно забытую игру под названием «бирюльки». То есть эта игра в наши дни знаменита, но, так сказать, опосредованно. Бирюльки стали символом бессмысленного времяпровождения. «Мы здесь не в бирюльки играем!» – крикнет иной чиновник, чтобы подчеркнуть серьезность и значительность своей чиновничьей конторы. Между тем эта игра и увлекательная, и полезная. Как сейчас говорят, развивающая.
Правила элементарны. На столе в кучку сваливаются маленькие предметы. Чем меньше, тем лучше. Желательно, чтобы они были разными. Задача играющего – с помощью крючка или же просто пальцами вытащить из кучки очередную фигурку, не потревожив остальные. Если какая-нибудь из оставшихся изменит свое положение – ход переходит к следующему игроку. Выигрывает тот, кто соберет больше трофеев.
В качестве фигурок могут быть случайные предметы – пуговицы, запонки, булавки, гайки – что угодно. В крайнем случае сойдут обыкновенные соломинки. Однако же в дореволюционной России существовала целая культура изготовления бирюлек. Чего там только не было! Миниатюрные предметы мебели, столовые приборы, лошадиные оглобли, башмаки, велосипеды, лодки, флейты, пистолеты, домики. Материал – тоже самый разнообразный, от простого дерева до ценного поделочного камня и слоновой кости. Как правило, эти бирюльки сохранялись с дореволюционных времен. Размеры позволяли перетаскивать их из квартиры в квартиру, а невысокая цена делала кражу бирюлек практически невозможной. Единственно, как можно было лишиться бирюлек – это их потерять.
Разумеется, во время игры развивался и глазомер, и аналитическое мышление, и мелкая моторика – пользу игры в бирюльки трудно переоценить.
Кстати, само название «бирюльки» произошло от восточнославянского слова «бирать», то есть «брать».
* * *
И, конечно же, традиционное для коммуналки кухонное воровство в детском исполнении приобретало совершенно иное содержание. Вот, например, воспоминания протоиерея Бориса Куликовского:
«Я дождался, когда и внизу, в подъезде, тоже хлопнула дверь, только тогда откинул крючок, слез со стула и высунулся в коридор. Затем, избегая ступать на скрипучие паркетины, прокрался на кухню – так и есть! В широкой плоской сковородке – я уже хорошо изучил эту черную их чугунную сковородку с такими же черными, никогда не счищаемыми, солоноватыми на вкус пригарками снаружи по ободку, – в этой сковороде тихо шипела, поджариваясь на медленном огне, сырая картошка, порезанная мелкими ломтиками, видневшимися из-под неплотно прилегающей крышки…
Не притрагиваясь к крышке, чтобы случайно не звякнула, я двумя пальцами осторожно вытянул из-под нее свисавший через край тоненький подрумяненный ломтик, в виде лодочки, с загнутыми в дужку коричневыми концами. “Все равно он почти сам уже опрокинулся и все равно, что упал”, – подумал я, отправив его в рот, надкусил, но дальше ломтик вдруг с хрустом рассыпался во рту и растаял, я даже вкуса его не распробовал, так что волей-неволей пришлось потянуть со сковороды еще такую же лодочку».
Впрочем, в этот раз последовало наказание. Правда, символическое: «Вечером я во дворе гулял, мы с ребятами в колдунчики играли, и я водил, когда мама позвала меня. Она под аркой стояла в воротах. Подхожу – мама каким-то долгим незнакомым взглядом посмотрела на меня, молча повела домой.
В передней, когда мы вошли, Елена Владимировна перебирала вещи в тумбочке, у себя за шкафом.
– По головке, по головке его погладь, – сказала она, поворачиваясь к нам, – ворье проклятое! Один жулик, и этот такой же. Семейка!
Мы вошли в комнату. Мама первым делом зачем-то заперла дверь на крючок, скинула пальто. Затем, все еще ни слова не говоря, достала из шкафа широкий кожаный ремень, тот самый, на котором папа всегда, как бриться, накинув пряжку на оконный шпингалет, правил бритву, а я еще держался за болтавшийся внизу свободный конец, сложила ремень вдвое и что есть духу – как хлопнет им о стол!
– А ты будешь?.. Ты будешь еще?.. – вскрикивала мама страшным голосом, гоняясь за мною вокруг квадратного стола, стоявшего посреди комнаты, но почему-то никак не догоняя, несмотря на то, что я сам несколько раз врезался в маму и тотчас с воем кидался в обратную сторону, прочь от маминого топота и оглушающих, разрывающихся, как снаряды, совсем где-то рядом за моей спиной, слышных, наверно, на улице, хлопков толстого кожаного ремня по столу».
* * *
А впрочем, дети детям рознь. Юрий Нагибин писал в мемуарах:
«Видимо, революция не смогла уничтожить вместе с сотнями тысяч бар неизъяснимого очарования барства.
Холуями – мама не вкладывала презрительного, уничижительного смысла в это слово, просто констатировала социальную принадлежность – были: и хранительница моих детских лет, добрый гений дома, любимейшая из любимых Вероня, и ее сестра, чудесная Катя, недолгое время состоявшая в моих няньках, и те огромные семьи, что вселялись в освобождающиеся со смертью или по другим причинам убывания моих родных комнаты некогда принадлежавшей нам целиком квартиры, любая обслуга, будь то дворник, истопник, монтер, продавец в магазине, парикмахер, зеленщик из деревни, привозивший на розвальнях квашеную капусту и соленые огурцы, молочница с жестяными бидонами, пахнущими антоновским яблоком, холуем был и управдом, первый представитель советской власти в моей жизни, которого я почитал, боялся и ненавидел.
Меня удивило сунувшееся под перо слово “почитать”. Неужели я “почитал” мрачного, молчаливого, с ножевым выблеском угрюмого взгляда исподлобья холуя Дедкова? Да, таково было предписанное дедом, главой семьи, отношение всех, кроме матери, позволявшей себе взбрыкивать, к молодой, смертельно опасной власти. Этот урок рабства остался со мной на всю жизнь. К любому начальству, встречавшемуся мне на моем пути: руководителям Союза писателей, партийным секретарям разного ранга, вызывавшим меня на правеж, директорам издательств, главным редакторам журналов и
