Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

холод. Вы верите, что, умирая в грязной хижине или в бункере, люди ждали Спасителя? Бросьте, на это у них просто не было сил. Утром человека обнаруживают на топчане мертвым и говорят, что он умер от сердечной слабости, ибо слово «голод» имеет слишком явный жизненный привкус. Или через восемь дней находят заледеневший, дисциплинированный и молчаливый труп, сидящий за столом. И он просто поступает ко мне. Эти трупы ничего не ждут, не предъявляют никаких претензий; их невозможно разочаровать. При этом мне, собственно, ничего не надо делать. Не соизволите ли выглянуть в окно?

Он встал, и я последовал за ним. Он отодвинул занавеску и дал мне возможность посмотреть на безрадостный, не знающий солнечного света двор.

— Прошу, — сказал он.

Внизу стояла очередь — мужчины, женщины, дети. Они стояли в ряд по трое. Очередь тянулась от двери слева до ворот, ведущих во двор, а за ними исчезала в темноте; кто знает, может быть, за воротами она была еще длиннее. Они стояли терпеливо, поглощенные тусклой каменной серостью двора. Стояла мертвая тишина. Казалось, очередь не движется. Меня пробил озноб.

— И вот так каждое утро.

— Контора еще не открыта?

— О нет, но они любят стоять в очереди. Они привыкли, — ответил он.

— Но этого не может, не должно быть, — прошептал я.

— Но это есть. Вначале, когда наплыв был особенно большим, мне казалось, что мы не справимся. Но пришлось справляться. Дело ведь не в том, нравится это нам или нет, и не в том, что можно делать все это как-то по-другому. Я должен делать то, чего они от меня ждут. Если бы я запретил им стоять в очереди, то это был бы конец. Давайте вернемся к столу. Если хотите, можете посмотреть мое предприятие. Я не делаю из этого тайны. Все дело именно в отсутствии всякой таинственности, вот какая штука. Понимаете? И так как я считаю таинственность совершенно ненужной, то вы не узнаете ничего нового. Вы можете, для наглядности, обратиться в свое финансовое учреждение или лучше в учреждение, где ведут картотеки. Я взял за образец работу этих учреждений, это не мое изобретение. Однако в одном я льщу себя той мыслью, что мне удалось на сто процентов организовать работу моего предприятия. Людям надо только прийти, назвать свое имя, и тут же находится каталожная карточка. Полагаю, что у меня непревзойденная регистратура. Работает без сучка и задоринки. Считаю, что для меня невозможны ошибки или злоупотребления. За них мне было бы нестерпимо стыдно. Короче, люди хотят, чтобы было именно так, и они должны иметь возможность положиться на меня.

— Но это же ужасно! — воскликнул я.

— Простите, что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, — при этом я вспомнил подслушанные мною и произнесенные им в спальне слова, — что все это должно быть для вас невероятно скучно.

— Мама, ты слышишь, что он говорит? — он повернулся к матери. Должно быть, мое высказывание немало ему польстило. Однако его мать напряженно прислушивалась к чему-то другому.

— Неужели я машинально снова закрыла дверь на цепочку? — спросила она.

Теперь и до моего слуха донесся скрежет ключа в замочной скважине. Видимо, мать ничего не перепутала, потому что входная дверь открылась, а затем снова захлопнулась.

— Ну вот, это пришла моя сестричка, — сказал брат. — Она пришла как раз вовремя, чтобы ответить на ваш вопрос о скуке.

Я поднялся со стула, охваченный неуемным любопытством. Женщина вошла, поздоровалась и вздрогнула, увидев незнакомца. Естественно, она не ожидала моего присутствия.

— Господин N — моя сестра, — представил нас ее брат.

— Мы с вами, случайно, не знакомы? — спросила она.

Этот вопрос заставил меня задуматься; я был уверен, что не знал эту женщину, но говорить об этом прямо не принято. С другой стороны, и я тотчас это понял, ее лицо принадлежало к тому типу лиц, с которыми сталкиваешься очень часто, и вполне возможно, что я его просто забыл.

— Она всегда так говорит, — поддразнил ее брат, — это ее коронная шутка, старый трюк.

Шутка брата, кажется, нисколько не рассердила ее. Прежде чем я успел что-нибудь сказать, она сняла меховое пальто и беззаботно бросила его на тот же стул, на котором лежал мой плащ. Пальто было весьма элегантным. Точнее было бы сказать, что оно выглядело элегантно. Может быть, это был крашеный кроличий мех. Но в этих вещах я не разбираюсь.

Шляпки на ней не было. Похоже, домой она приехала на автомобиле.

Когда она сняла пальто — как бы мне это сказать? — ну хорошо, чтобы не возмущать читателя, я должен со всей точностью описать то, как я это воспринял. От нее исходил очень женственный запах, запах духов и всего подобного. Это не упрек, хотя этот аромат парфюма вызвал у меня раздражение, так как был неуместен в такой ситуации. Она чмокнула мать в щеку.

— Ты сегодня пришла очень поздно, — сказала мать.

— По-другому не получилось.

— Много работы? — спросил брат.

— Можно сказать и так.

— Ну да, май, — снова не удержался он от насмешки. — Твой коронный месяц.

Она не обратила внимания на шутку. Вообще она совершенно беззлобно выслушивала его колкости. Вероятно, это была привычка сестры, над которой просто принято подтрунивать.

Но у матери лицо было недовольным, и недовольство это не было наигранным. Ее явно останавливало мое присутствие, если бы меня не было, она наверняка бы сказала: шляешься неизвестно где.

Одно было совершенно ясно: такая дочь едва ли могла доставить много радости столь приличной женщине, как ее мать. И дело не только в том, что она слишком поздно пришла. Что бросилось мне в глаза? Я имею в виду весь ее облик. Может быть, дело было в слишком короткой юбке или в ярко-красных ногтях. Или в прическе. Сестра была блондинкой, причем настоящей блондинкой; это было заметно по теплому оттенку волос. Против этого возразить было нечего, но сама прическа мне не понравилась — нагромождение безвкусных кудряшек. Прическа смотрелась как нечто совершенно искусственное.

Но если такова мода, то что можно с ней поделать?

Не понравилась мне и ее одежда. Платье