Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

Кто бы ни смотрел на этот мирно дремавший табун машин, он уже без всяких подсказок знал, что там, на втором этаже огромного, сделанного из розового армянского туфа здания, в просторном, как и сама станичная площадь, кабинете Барсукова шло короткое утреннее совещание. Через каких-то полчаса машин вдруг не стало, их словно бы сдуло ветром, и только все еще стояли, поджидая своих запоздавших хозяев и скучая от безделья, «Волга» Михаила Барсукова и «Москвич» Дарьи Прохоровой.

Постепенно главная станичная улица стихла, успокоилась, и тогда со всех дворов на ее асфальт стайками высыпали куры, утки, гуси, и даже то там, то тут появились важные, надутые индюки с красными носами, Возле какой-либо калитки в тени белолистки на низенькой лавчонке примащивалась бабуся со своим внуком или правнуком. Солнце к тому времени не мешкая уже взобралось на шпиль самого высокого тополя — и покатился, пошел гулять над Холмогорской еще один с виду ничем не примечательный майский день.

2

В просторном кабинете, где только что окончилась планерка, было много света. Высокие, настежь распахнутые окна были залиты яркими лучами. С тыльной стороны дома раскинулся молодой яблоневый сад, над ним еще стояла утренняя прохлада. Барсуков щурил глаза от яркого света, задумчиво смотрел на невысокие деревца, а потом, не оборачиваясь к Даше, сказал:

— Вот сад — тоже мое детище; смотрю и радуюсь: яблоньки-то совсем еще юные, а уже с плодами. — И обратился к Даше, которая положила в свою сумочку небольшой блокнот и карандаш, собираясь уходить: — Погоди, Даша, не уходи, давай посидим, потолкуем.

— О чем? — спросила Даша. — И так почти час разговаривали.

— Что-то на душе у меня тревожно.

— Отчего бы? — участливо спросила Даша.

Барсуков не ответил, предложил Даше кресло, сам уселся напротив, через стол, и глазами влюбленного посмотрел на нее. «Неужели ко мне вернулось то, что было в молодости, и неужели я все еще люблю ее, как любил когда-то? — думал он. — Может, от нее, от Даши, и все мои горести? Был бы на ее месте кто-то другой, жили бы мы мирно и не лезли бы мне в голову всякие ненужные мысли… Сам же пожелал Дашу себе в подручные»…

— Что так смотришь, Михаил? Ты что-то хотел сказать.

— Смотрю на тебя и удивляюсь твоему спокойствию. На планерке сидела и слушала, что говорили другие, а небось заметила, как на тебя поглядывали те, кого я пропесочивал, — искали защиты. В рассуждениях твоих все до предела просто: Казачий курень — это плохо, угощать гостя в столовке — это хорошо.

— Так оно и есть.

— Теоретически — да, согласен. А в реальной жизни?

— Реальная жизнь? Ты что имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что в реальной жизни без угощений не обойтись, без них ничего не получается. — Барсуков прошелся по кабинету, — он не мог сидеть, когда говорил о чем-то важном. — «Холмы» хозяйство богатое, и не нам скряжничать. К нам часто приезжают важные гости, вот мы и должны показать наше кубанское гостеприимство.

— Мы же не кубанцы, а ставропольцы, — смеясь сказала Даша.

— Все одно. Ведь гостеприимство, сказать, радушие нынче стало в моде и на Кубани, и на Ставрополье. Кто ввел эту моду, кто укоренил? Не я и не ты, и нам ее не отменять.

— Дело не в моде, а в том, что нынче от людских глаз ничего не скроешь, — ответила Дарья. — Они, людские глаза, все видят, и поэтому-то о курене уже сложены каверзные анекдоты и распеваются развеселые частушки на мотив «Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои». Ты что, разве не слыхал?

— Еще не довелось.

— Жаль… Ну, ничего, услышишь, это же народное творчество. — Даша посмотрела на Барсукова ласковыми, смеющимися глазами. — Чудной ты, Миша, ей-богу! Уже седина пробивается в висках, а ты все еще никак не можешь понять, что мы, руководители, не имеем права даже в чем-то малом вести себя несправедливо, а точнее — не по-партийному. Нам не к лицу нарушать то, что именуется справедливостью. Это наше с тобой счастье, что в Холмогорской живут люди неравнодушные, что они замечают наши промашки, пишут на нас жалобы, даже сочиняют и распевают частушки. Значит, им не все равно, как мы, их руководители, живем, как и что мы делаем. А представь себе на минутку: вокруг нас живут люди безразличные ко всему, им, как говорится, «до лампочки», как и что делают Барсуков и Прохорова. Мы были бы лишены критики и, чего доброго, зазнались бы и позабыли бы, что в руководителях нам дано ходить не вечно, что мы избраны на определенный отрезок времени и поэтому каждый наш шаг подотчетен.

— Даша, это же элементарная политграмота, — сказал Барсуков. «Дурак я, дурак, как же можно любить ее теперь так, как я любил ее раньше?» — невольно подумал он.

— Из нее, из этой, как ты говоришь, элементарной политграмоты, и складывается наше повседневное бытие, — продолжала Даша. — Не злись, Михаил, когда кто-то тобой недоволен или кто-то пишет на тебя жалобу!

— Жизнь в станице улучшается с каждым днем, а жалобщики что-то никак не переводятся, — с грустью заметил Барсуков.

— Если мы, руководители, будем жить и работать так, как нам надо жить и работать, то и жалобщиков не станет. Пойми, Миша: ничто так не обижает человека, как очевидная несправедливость. А Казачий курень на берегу Труновского озера и есть наглядная несправедливость. — Теми же смеющимися глазами Даша снова посмотрела на Барсукова. — Вот сегодня вечером приходи во Дворец, на концерт художественной самодеятельности. Послушаешь частушки о себе и о Казачьем курене. И было бы очень хорошо после исполнения частушек выступить…

— Кому выступить? Мне?

— Да, тебе. Кому же еще?

— Извини, Дарья Васильевна, но делать этого я не буду, да и некогда мне слушать художественную самодеятельность, у меня дела! — Барсуков порылся в портфеле, вынул какие-то бумаги. — Вот они, мои заботы! Надо не частушки слушать, а заниматься хозяйством «Холмов».

— Ну хорошо, не хочешь — не надо, — спокойно согласилась Даша. — Я сама выступлю.

— Ну вот скажи, Даша, почему не сочиняют частушки про то хорошее, чего достигли «Холмы»? — Барсуков зашагал по кабинету, искоса поглядывая на Дашу. — Про улицу Ленина, в прошлом пыльную, побитую колесами, с повалившимися плетнями. А теперь эта улица — красавица! Кто ее сделал такой? Я, Михаил Барсуков! Поблескивает новенький асфальт, фонарные столбы выстроились по обеим сторонам, дугой согнув свои чугунные шеи. Тротуары вдоль дворов уложены цветной ажурной плиткой — красиво! А сколько мне стоило трудов раздобыть в Степновске эту плитку? Никто об этом не знает. Тротуары обсажены молодыми тополями, привезены из лесопитомника, и растут они, стройные да пригожие. Повсюду протянулись дощатые заборы, штакетники, калитки, ворота, и все это покрашено голубым и зеленым колером.

— Об этом я уже слышала.

— Нет, погоди, Даша. И тес для заборов, и краску доставал я, и бригаду плотников раздобыл я и приказал повсюду поставить одинаковые ворота и калитки. Куда ни посмотри — мои старания. Спроси у какого-нибудь холмогорского дядьки: кто построил, к примеру, Дворец культуры? Ответит не задумываясь: мы построили!

— И правильно!

— Не-ет, неправильно! Вот оно и выходит: хорошее забывается, выветривается из головы, а плохое в ней сохраняется. Вся Холмогорская, с ее улицей Ленина, с ее школами, больницей, Дворцом культуры, Домом быта, мастерской, гаражом, телефонной станцией — это справедливость. А кто позаботился обо всем этом? Я, Михаил Барсуков! Вот о чем надобно слагать частушки… Да, я не отрицаю: чтобы всего этого добиться, мне пришлось не раз обращаться к услугам Казачьего куреня. Плохо это, несправедливо? Да, плохо, сам знаю. Но с этим приходится мириться…

— Все сказал?

— Много у меня, Даша, в голове больных вопросов, и самый больной — наши отношения. — Барсуков постоял у окна, помолчал. — Почему-то они у нас не сложились, не утряслись. Нет между нами контакта…

— Контакт — штука важная не только в электричестве, — согласилась Даша. — Может, не надо нам работать вместе? Ведь я не слепая, вижу: человек ты деловой, энергичный. Агроном, землю любишь не по обязанности, а всем сердцем, умеешь вести хозяйство. Холмогорцы живут в достатке, жизнь в станице намного улучшилась. Это так, это понятно…

— А что непонятно?

— Непонятны твои излюбленные слова: «Даша, не мешай мне!» Выходит, я тебе мешаю? — Дарья поправила косынку, ладошкой коснулась запылавших щек. — А я не могу, не имею права не вмешиваться. «Даша, не мешай мне!» Вдумайся: что означают эти слова? Председатель живет сам по себе, секретарь парткома — сам по себе. Так? А вспомни, как однажды в пылу спора ты сказал: дескать, там, на Западе, хлеборобы обходятся без парткома. Видишь, до чего додумался…

— Так это же была шутка! Даша, неужели и пошутить нельзя?