Немного ночи (сборник) - Андрей Юрич

Мы приехали домой к Ивану. Он стал еще грустнее. Я что-то спрашивал. Он отвечал односложно. Мне казалось, что я ему мешаю, и поэтому я постарался поскорее собрать вещи и уйти.

– Я не могу тебя проводить, – сказал Иван, – Мне нужно к моей девушке. Доберешься сам. Куда там тебе надо?

Я сказал ему название автобусной остановки. Он объяснил, как туда доехать, на какой маршрутке.

Потом я ехал в автобусе и смотрел на людей, которые ехали со мной. Мне хотелось сказать кому-нибудь:

– А я получил литературную премию.

Я смотрел на девушку в джинсовом костюме, что сидела рядом со мной, и понимал: даже если она отвлечется от своего мобильника – вряд ли поймет мои слова. Наверное, решит, что так я к ней пристаю – придумал какую-то хрень, лишь бы заговорить. И сказать мне было некому.

Выйдя на нужной остановке, я, как и договаривался, встретился со своим другом Лешей. И сразу, как в воду, нырнул в другую жизнь. Мы долго вертелись по городу на красной «Ниве» с каким-то парнем. Снимали квартиру на трое суток, сидели в кафе, сидели в офисе арендодателей, покупали еду на весь срок борцовского семинара.

Я уже плохо соображал, когда вечером, в этой снятой на трое суток квартире, смотрел телевизор. В местных новостях показывали жену Астафьева. Она ругалась из-за того, что ее изобразили в памятнике вместе с мужем, из-за набережной в Овсянке, музея:

– За то, что эти люди делают, их Бог накажет! – решительно говорила она с экрана.

А потом показывали Овсянку, набережную, памятник, спонсоров, немножко меня и царь-рыбу из гнутой жести, которую установили на смотровой площадке над Енисеем. Там, где стоит теперь эта царь-рыба раньше росло дерево. Гнутое-гнутое, над самым обрывом. На него было принято повязывать цветные тряпочки – случайным туристам и молодоженам. Оно все было в бахроме из этих тряпочек. И как будто летело на Енисеем. А его спилили, чтобы поставить жестяную царь-рыбу в память Астафьева.

– Так сколько тебе денег дали? – спросил меня Леша, вытаскивая вещи из своей огромной спортивной сумки.

– Двадцать семь штук, – сказал я.

– Хорошо, – сказал он, – А что это вообще за премия?

– Астафьева. – сказал я.

– Да, – сказал он, – Я слышал про такого. Он тут жил, вроде. Да?

И следующие три дня для меня был только спортивный зал в лакированной вагонке по стенам, инструкторы, захваты, броски, болевые замки и хруст в суставах. Даже немного голову стряхнул, неудачно упав на спину.

Три года спустя я переехал в очередную съемную квартиру, и обнаружил там шкафы, забитые книгами, которые остались от умершей хозяйки, и не нужны были ее детям. Среди книг был Астафьев. Я нашел его «Царь-рыбу» и прочитал полторы страницы. Закрыл книгу, помолчал над ней, и поставил на место. Я никогда не читал Астафьева.

В расцвете

Жизнь слепых пингвинов

Мой друг П. решил рассказать нам о животных.

– Вот, например, пингвины, – поучительно распространялся он.

Мы лежали на пологом склоне холма. Под нами была оптимистично-зеленая июльская трава, а сверху такое же веселое бело-синее небо. Легкий теплый ветер с ароматом городской пыли навевал П. мысли о пингвинах.

– Это же потрясающий пример! – волновался П. – У пингвинов самки похожи на самцов так сильно, что их не различить!

– Это ты их не можешь различать, а пингвины могут, – возразил я.

П. единственный из нашей троицы сидел на траве, а мы с Пашкой валялись вразброс и страстно боролись с послеобеденным сном.

– Зачем же они тогда трахают всех подряд? – П. произнес это с интонацией Цицерона, выкладыващего в сенате последнюю бесприглядную правду о личной жизни Катилины.

– Кого это, всех подряд? – спросил я, – Российских полярников?

– Друг друга! – воскликнул П.

– Поразительно… – заключил я, полагая, что разговор о горячих антарктических пингвинах закончен.

Но П. был не согласен. Он имел козырь в рукаве.

– Они делают это без разбору! Кто на кого попадет – независимо от пола. Попал на самку – будут пингвинчики, на самца – ну, значит, на самца.

– Ну, ладно, – сказал я, – Примем эту странную гипотезу, что они неразличимы на внешность в половом смысле. Тогда самец действительно может полезть на самца по ошибке. Но с какой стати другому самцу, на которого лезет первый, это терпеть?

– Ну, природа у них такая, у пингвинов, – сказал П. и задумался.

А я продолжил развивать наступление:

– Где ты вообще услышал про то, что пингвины не могут различать самок и самцов?

В этот момент Пашка проснулся немного и примирил нас. Он сказал:

– Это слепые пингвины.

– Что? – спросил я.

– Ну, это слепые пингвины так себя ведут, – сонно бормотал он, – Представь себя на их месте: ты один, Антарктида, мороз, темно, и так всю жизнь… Им просто очень грустно и холодно, этим слепым пингвинам.

Стоя на звездах

П. хотел, чтобы я научил его бить ногой с разворота. А у него не получалось. Что я могу поделать? Невозможно целыми днями просиживать перед монитором и бить ногой с разворота. П. думал, что я плохо показываю. Но я показывал как мог.

Беременная, которую мы поймали с картошкой, сидела и смотрела на нас. Думаю, П. хотел произвести на нее впечатление. Только ей было не до того. Она была беременная и сильно боялась. Когда вы беременны, то бояться приходиться гораздо сильнее, чем обычно. Так устроен мир, насколько я понимаю.

Она шла к остановке и несла на пару с дохленьким мужичком большую сумку свежевыкопаной картошки. Он держал за одну ручку, а она за другую. У нас как раз заканчивалась смена, и мы шли в контору, чтобы сложить дубинки и расписаться в журнале – мы работали ночными сторожами в садоводческом обществе. С нами шел папаша П. и начальник смены – бывший уголовный следователь, а теперь главный сторож.

Эти двое начали возмущаться, что она беременная, а он муж и не позволит. Я даже поверил им. А бывший следователь – нет. Мы отвели их к конторе, и беременная осталась с нами во дворе, а папаша П. и следователь завели мужичка внутрь. Через открытое окно было слышно:

– Номер участка и фамилия?

– Вы не имеете права!

– Номер!

– Не имеете!

Бывший следователь ходил по конторе кругами, а мужичок сидел посередине на табуретке и неловко оглядывался. С возмущением. Беременная нервно смотрела в окно на мужичка. П. просил его научить бить ногой с разворота. Я показывал.

Потом бывший следователь принялся листать на ходу их паспорта:

– Ишь, сорок шесть лет тебе, а бабу молодую нашел – двадцать четыре года.

– Да, – с непонятной интонацией ответил мужичок.

Мне казалось, что он должен ответить с гордостью или со стыдом. А в его голосе было что-то другое: как будто ему говорили, что у него две руки, а он пересчитывал их и соглашался.

– Пузо-то ей сам заделал?

– Да, – снова ответил он.

Они посмотрели друг другу в глаза и следователь тихо велел:

– Раздевайся.

Я думал, он откажется, а он снял рубашку и штаны.

– Тэ-э-эк! – обрадовался бывший следователь.

Мужичок был уж очень субтильным. Оба его бедра были толщиной с мою голень, заношенные трусы болтались как пустые – это была дистрофия. Туберкулезная дохлость, изъеденная синими линиями скверных татуировок. Там были купола у него на груди, православные кресты, а на плечах и коленях – четкие большие многоконечные звезды.

– Звезды! – бывший следователь подпрыгивал как ребенок, – У тебя звезды!!! Тебе пизды или милицию вызвать?

– Пизды, – мужичок сказал с той же интонацией просчитанной определенности, что и раньше.

Я даже позавидовал его спокойствию. Но тут главный сторож заорал:

– На колени!!!

И мужичок вздрогнул, заозирался, начал дрожать лицом, а потом скользнул с табуретки и стукнул коленками в пол. Бывший следователь выхватил из кучи дубинок одну – длинную ментовскую дуру – приложился по голой спине: раз, другой. На четвертый мужичок заорал коротко и выгнулся. А сторож принялся его бить по всему телу. Он так странно и быстро двигал кистью, в которой держал дубинку, что казалось – она движется сама. Малейшее движение руки заканчивалось шмякающим хлестким ударом. А мужичок молчал и удары было очень хорошо слышны.

Я посмотрел на беременную. Она все так же глядела в окно на то, что там происходило. Руки у нее прыгали, и она курила «Беломор». Она была молодая и довольно приятная на вид. Только неухоженная какая-то. Месяце на восьмом. И курила жадно – мятую некрасивую папиросу.

П. смотрел на нее во все глаза. А мне было неловко смотреть, как беременная женщина курит, и я только косился на нее, а сам смотрел в окно. Мужичок стал орать при каждом ударе, и бывший следователь бросил дубинку, и сказал:

– Свободен! За одеждой завтра придешь!

Тот поднялся с колен, весь в малиновых продолговатых пятнах. Вышел из конторы, и они очень быстро пошли от нас, почти побежали по пустырю, который начинался сразу за воротами – в сторону города. Он шел в своих парусящих трусах, а она придерживала живот. Потом он забрал у нее кофту и обмотал вокруг трусов, а еще забрал папиросу. Выглядел он очень независимо, в этой кофте на тощих бедрах и с беломориной во рту. Хотя все еще трясся.