Желтый дом. Том 2 - Александр Зиновьев

Как жить

В школе мы с приятелем придумали в шутку учение о том, как лучше всего выжить, будучи избиваемым и убиваемым. Это было нечто принципиально отличное от приемов защиты в драке, когда ты сопротивляешься или нападаешь сам. Это была совокупность принципов покорности.

Из мудрых истин бытия

Моей натуре эта ближе:

Кто зад у сильных мира лижет,

Тот избегает бития.

Нас, конечно, прорабатывали на комсомольском собрании, осудили наше учение как классово чуждое. Были, правда, затруднения в установлении того класса, интересы которого выражало наше учение. И хотя наше учение было шуточным, моя собственная жизнь и жизнь окружающих меня людей проходила в соответствии с ним.

Но если все-таки под вздох

Они тебе влепили, гады,

Не жди! Скорей на землю падай!

И делай вид, что ты издох.

И мы падали еще задолго до того, как нам наносили удары. Падали даже от воображаемых ударов. Мы настолько привыкли падать, что тосковали, если нас не били, мы жаждали получать удары.

Еще хочу предостеречь:

Не вздумай Им уподобляться,

Старайся лучше расслабляться.

Авось удастся жизнь сберечь.

И мы жили, боясь напрячь мускулы и распрямить плечи, готовые вобрать в себя любой чужой кулак. И многие благодаря этому уцелели.

И истину еще одну

Скажу в порядке назиданья:

Не надо сдерживать дыханья,

Когда совсем пошел ко дну.

Мы именно так и поступали. Даже на мелких местах мы совали головы в грязный житейский поток и с жадностью вдыхали его смертоносные воды. И вот нас уже нет. А те, что еще живы, просто ждут своей очереди.

Не нами это начато.

Такая, значит, наша участь:

С случайной жизнею отмучась,

Вернуться в вечное ничто.

А к чему я об этом вспомнил? А вот к чему.

И как гнить

Однажды к нам на фронт приезжал лектор из политотдела армии. Здорово трепался. Мы слушали развесив уши. И все напирал на приоритет общественного перед личным. После лекции мы продолжали обсуждать эту тему между собою. Был у нас во взводе один мальчишка. Тихий, задумчивый. И не очень расторопный как солдат. Вот он и ляпнул вдруг, что, мол, так и не испытаешь своей личной жизни, что, мол, даже после смерти в общей могиле гнить придется. Кто-то донес. За парня сначала взялись наши политработники. Пошли допросы и проработки. Почему не хочет в братской могиле гнить?! Отрыв от коллектива! Противопоставление себя коллективу! Тут и до измены один шаг! А парень, вместо того чтобы покаяться, уперся: хотелось бы, стоит на своем, в своей индивидуальной могиле гнить. Дело раздули. Кончилось трибуналом. Парню говорят: или покаешься, и тогда десять лет штрафного, или не покаешься, и тогда расстрел. В общем, расстреляли парня. Перед строем, чтобы пример для всех был. Тут-то и возникла проблема: как хоронить? Если закопать отдельно, значит, пойти на уступку ему. Зачем тогда расстреляли?! А в братскую могилу нельзя — изменник! Кто-то предложил подождать, когда таких мерзавцев много накопится, и закопать их вместе..Но этот вариант осудили: нельзя таким путем создавать антисоветскую группу. Ничего себе задачка? Не подумайте, что я шучу. Такая заваруха началась. Дело дошло до самых высших инстанций. От нас труп увезли в особой машине, с усиленной охраной. А куда и зачем, мы спросить побоялись. Интересно, как Они там справились с этой проблемой?

Продолжу поученья нить

Я совершенно не шутливо:

И после смерти будем гнить

В среде здоровой коллектива.

Хватит об этом

Почему мы так много говорим и думаем о диссидентах и эмиграции? В диссиденты идти и эмигрировать мы не собираемся. И отношение к ним у нас больше недружелюбное, чем дружелюбное. Думаю, что этому есть простое объяснение: это для нас есть повод и конкретная форма обдумывания более общей и глубокой проблемы своего собственного положения в нашем обществе. А отношение наше к этим явлениям определяется тем, что они не дают решения нашей фундаментальной проблемы, а в качестве формы они ей неадекватны. Наше преувеличенное внимание к этим явлениям является не столько результатом любознательности и солидарности, сколько раздражения. Мы подсознательно воспринимаем диссидентов и эмигрантов как лиц, которые незаконно узурпировали поле деятельности, принадлежащее нам по праву. Они нам кажутся ловкачами, использующими благоприятную конъюнктуру, то есть явлениями по сути дела очень советскими. Они нам кажутся такими даже в тех случаях, когда их сажают в тюрьмы и сумасшедшие дома, лишают работы и вообще всячески преследуют. Хотя они и имеют антисоветскую направленность, они ее выражают в рамках советскости. Это — чисто советская форма выражения антисоветских настроений. Это — не парадокс, а типичное явление для истории. Марксизм в свое время зародился тоже как чисто буржуазная форма антибуржуазных настроений.

Но честно говоря, эта тема уже порядком надоела. Когда ребята начали было опять ее обсасывать, я категорически заявил: хватит! Меня уже тошнит от этого! Если не прекратите, немедленно пишу донос о нездоровых настроениях в сарае. Верно, поддержал меня Иван Васильевич, я тоже подпишусь под этим доносом. Раз старшие товарищи-коммунисты решили писать донос, сказал Дон, то комсомольцы и беспартийные, само собой разумеется, принимают это как руководство к действию.

И вновь все как спасенья ждут,

Когда открытые разносы

И сокровенные доносы

Былую силу обретут.

Последствия критики

Члены комиссии выдали нашему местному начальству, кто были авторы письма и как письмо проскочило в Москву. По обычной почте письмо не прошло бы, поскольку в почтовых отделениях сидели специальные люди, которые просматривали все наши письма. Подозрительные письма отбирались и направлялись в Особый Отдел в районном центре. Авторы критического письма, подозревая об этом, изготовили письмо в трех экземплярах и переправили их прямо в Москву: одно со столичным пропагандистом, другое с руководителем агитбригады и третье с... сотрудниками КГБ. Один экземпляр достиг цели, и есть основания предполагать, что это — последний. Письмо подписали пять человек. Все — члены партии уже много лет. И среди подписавших — наш Комиссар. Вот это сюрприз!! А его в районе уже отобрали в число передовиков и даже сфотографировали для газеты!!

Хотя проверка письма кончилась ничем, авторы его открыто заявили (теперь им все равно уже ничего другого не оставалось), что это дело так не оставят и, вернувшись в Москву, возбудят его в высших партийных сферах. Угроза эта встревожила местное начальство. И оно (конечно, при поддержке вышестоящего начальства) решило принять профилактические меры. Возглавила эту благородную миссию сама Мао Цзэ-Дунька.

Первым делом возник апробированный вариант с коллективным изнасилованием. Но по зрелом размышлении он отпал. Во-первых, он уже использовался несколько раз, последний раз — в прошлом году. И тогда он провалился. Провалился не в том смысле, что не удался. Он удался, и ребят, которые вели недопустимые разговоры, засудили за коллективное изнасилование. Но милиционеры, которые на самом деле изнасиловали девчонку по заданию организаторов этого дела, потом по пьянке переругались и разболтали об этом. И теперь весь район знает, что это дело было сфабриковано. И вроде бы даже возникла идея пересмотреть решение суда. Во-вторых, авторы письма все пожилые люди, члены партии, действовали из лучших побуждений, вслух свои суждения не высказывали. В-третьих, и, пожалуй, это был главный аргумент против рассматриваемого варианта, во всем районе не смогли найти девчонку, которая подошла бы на роль изнасилованной. Все они оказались либо такими страшными, что на них явно никто не польстился бы, либо такими опытными в делах любви, что никто не поверил бы в то, что они не дали на «изнасилование» свое добровольное согласие.

И в конце концов Мао Цзэ-Дунька приняла единственно правильное в такой ситуации партийное решение. Надо подойти к задаче диалектицки, сказала она на заседании комиссии, созданной для расследования клеветнического письма. К каждому клеветнику нужен конкретно-историцкий подход. У каждого наверняка есть какой-нибудь грешок. Надо зацепить этот грешок и... сами понимаете!

И нашего Комиссара решили дискредитировать на его шашнях с Матренадурой.

Печален будет твой удел.

Растреплют, как ты ночью темной

Со старой бабой полутонной

Давил клопов и в такт пердел.

О бабах

Народ в деревне — это в основном бабы. Мужики — руководители, механизаторы, конторские служащие. Мы — не в счет. Мы — внешняя даровая рабочая сила, выполняющая самую грязную и примитивную работу. Но мы все-таки выходцы из другого мира. А основная тяжесть деревенского труда выпадает на долю баб. Они и свое личное хозяйство обслуживают, и приработками занимаются (рынок), и в совхозах и колхозах как-то работают. Если взглянуть на жизнь в целом, то мы выглядим жалкими филонами сравнительно с Матренадурой. Хотя мы иронизируем над ней и даже ворчим на нее, мы в общем понимаем ее тяжкую судьбу и почему-то чувствуем себя виноватыми перед ней. Находит на нас такое настроение волнами. И тогда мы всячески угождаем ей, пилим дрова, чиним крышу, полем и поливаем огород, чистим хлев. В такие минуты она буквально расцветает, становится до слезливости доброй и щедрой. В такие минуты она готова отплатить нам сторицей — замечательное качество русского человека. Но мы этим качеством не злоупотребляем, ибо знаем, что русский человек обладает и другим качеством, неразрывно связанным с первым: он никогда не забывает добро, сделанное им, и напоминаниями об этом добре может отравить тебе жизнь. Поэтому мы всегда в Матренино добро вносим свой пай с таким расчетом, чтобы не оказаться ее должниками. Но, увы! Во сколько бы наш пай ни превышал ее собственное добро, он все равно в ее представлении сводится к ничтожному пустяку, несравнимому с ее щедрой долей. Это — тоже качество русского человека. И я ее, Матрену, понимаю. Ей это нужно не для корыстного расчета, а для психологии: У нее нет других, более приличных способов самоутверждения.