Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да подождите вы с протестами! — грубо врезался Шевченко. Было видно, что он разозлен до крайности, но только не понятно, на кого.
Федоров встал и отошел к окну, давая понять, что он выбыл из этого разговора.
— Значит, вы его видели? — спросил Фомичева Шевченко. — И вы твердо уверены, что он тяжело ранен?
— Ну, знаете ли, Евгений Сергеевич! — с бессильным возмущением ответил Фомичев. — Это уже просто невыносимо. Бога побойтесь, если больше никому не верите.
Все долго молчали. Потом Философов серьезно и даже грустно сказал:
— Надо знать, что такое Павловский для Бориса Викторовича, чтобы понять, как эта история осложняет все дело, над которым мы бьемся.
— Борис Викторович после этого может вообще отказаться вести переговоры, и я его пойму… — сказал Шевченко.
— Ну что ж, тогда мы по крайней мере узнаем, — ответил Федоров, не отворачиваясь от окна, — что доверчиво имели дело с нервными дамами, а не с политическими деятелями, умеющими трезво оценить случай.
— Вы не знаете, что для Бориса Викторовича Павловский! — повысил голос Шевченко, но Федоров перебил его:
— А нас интересует, что для господина Савинкова Россия! И только это!
— Господа, зачем мы думаем за Бориса Викторовича и гадаем на кофейной гуще? — примирительно сказал Фомичев. — Господин Мухин сам сообщит все Борису Викторовичу и сам увидит, как он будет реагировать.
— Я уже сказал, что говорить с господином Савинковым о Павловском не собираюсь, — возразил ему Федоров и обратился к Философову: — Могу я сегодня выехать в Париж?
— Да, безусловно. Ваш паспорт давно ждет вас во французской миссии. Но вот Иван Терентьевич еще не оформлен…
Ни сам Философов, ни Шевченко ехать в Париж и не помышляют. Поэтому сразу речь идет о Фомичеве. Ну конечно же! Он свидетель беды и виделся с раненым Павловским, он должен обо всем этом рассказать Савинкову. Стряхнув рассеянность, Философов добавил:
— Задержка вашего выезда может произойти только разве из-за Ивана Терентьевича.
Федоров рад — снова все идет как по маслу, Фомичев ему в Париже нужен крайне, от его свидетельства зависит достоверность всей истории с Павловским.
— Поедет ли Фомичев или вы, мне все равно, — обратился он к Философову. — Мне только хочется, чтобы о чуждых мне делах Савинков узнавал не от меня. Словом, по-моему, должен поехать тот, кого можно быстрее оформить…
Теперь Федоров уверен, что и Философов и Шевченко сделают все, чтобы срочно получил документы именно Фомичев. Но надо еще позлить Шевченко, хорошо бы вывести его из себя, чтобы он открыто выложил свои подозрения в отношении Павловского.
— Вы единолично решили, что едет Фомичев, — сказал Федоров. — Но мне показалось, что господин Шевченко…
— У меня достаточно обязанностей здесь, — огрызнулся Шевченко.
— Тогда не будем задерживать господина Шевченко, — сказал Федоров, смотря на часы. — И может быть, он займется оформлением документов Фомичева, а заодно получит и мои.
Философов просительно и растерянно смотрит на Шевченко, и тот быстро выходит из кабинета.
— Напрасно вы с ним так, — сказал Философов. — Он, знаете, честный, преданный делу человек, прекрасный работник, но история с Павловским буквально сбила его с ног…
— Да что вы, ей-богу, Павловский, Павловский, Павловский! Речь идет об истории нашей с вами России! России! Павловский — это досаднейший эпизод, и хватит с ним… Я еду к господину Савинкову с ультиматумом: или мы начинаем, наконец, действовать вместе с полной его ответственностью за все наши общие дела, или мы расходимся в разные стороны.
— Борис Викторович не любит ультиматумов, — предостерегает Философов. — Это может вывести его из равновесия.
— Послушайте, Дмитрий Владимирович, и ради бога не обижайтесь, — Философов видит в черных глазах Федорова подлинную взволнованность, — но вы все тут, очевидно, перестали чувствовать Россию как народ, которому вы служите и перед которым вы в ответе за каждый свой шаг. Как могут быть поставлены в один ряд такие понятия, как любовь к России и любовь к какому-то Павловскому или нелюбовь к ультиматуму как форме изложения? Если руководство нашей организации посылает меня с требованиями ультимативного порядка, то это не игра с целью взять кого-то на испуг — это требование всей обстановки, времени и исторических задач, которые мы решаем. Поймите вы это и, если можете, предупредите об этом господина Савинкова. Ведь если он выбросит меня с нашим ультиматумом на улицу, я буду только благодарен судьбе за то, что она помогла нам раскрыть заблуждения человека, которому мы собирались довериться…
— Да, да… Что касается меня, то я понимаю… понимаю… — отвечал Философов, теребя бородку. — Но эта история с Павловским для всех нас страшный удар.
— А я вам повторяю, что у вас, кроме Павловского, кроме нервов, есть еще Россия! — воскликнул Федоров обиженно.
Некоторое время они молчали.
— Какое положение сейчас у вашей газеты? — деловито спросил Федоров.
— Материальное?
— Меня интересует главное: здесь, за границей, газета ведет какую-нибудь полезную работу среди русских? Не обижайтесь за резкость, но за моим вопросом снова стоит Россия.
— Конечно, газета приносит свою пользу, информирует русских, вселяет в их души надежду и веру, разоблачает тех, кто хочет вернуть русским монархию, и так далее. Мы разжигаем ненависть к большевикам.
— Так, достаточно, — перебил его Федоров. — Ваша газета, Дмитрий Владимирович, должна выходить для русских в России. Да, да, мы ставим вопрос о переводе туда редакции и о создании там своей полиграфии. Тираж газеты должен стать в самое ближайшее время тысяч двести. Да! Дмитрий Владимирович, так записано в решении ЦК «ЛД» — двести тысяч! Для этого мы уже имеем все, даже бумагу! ЦК «ЛД» полностью согласился с вашей критикой наших изданий,
