История как проблема логики. Часть первая. Материалы - Густав Шпет

Из этого совершенно ясно, что все учение о единичном здесь Вольфу совсем не понадобилось или, вернее, он не сумел им воспользоваться для целей определения истории как науки. Прежде всего не сумел, потому что все его учение до последней степени наивно и неразвито, а затем и потом у, что он стоял под традицией аристотелевской формулы, что нет научного знания о единичном. В результате – эта примитивность в определении единичного и колебание в определении опыта, то как знания о единичном, то как апостериорного знания вообще. И действительно, если бы историческое знание было познанием единичного в смысле чувственного переживания или восприятия, то оно не было бы знанием, не только наукой. Выйти из этого можно было или путем отрицания истории, – как у Шопенгауэра, – или путем скептицизма по отношению к истории, недостатка в котором век Вольфа не испытывал. Вольф пренебрег возникшими затруднениями, или не заметил их, и отожествил историческое, – несмотря на то, что это есть познание единичного, – с эмпирическим, которое оказалось зараз и познанием единичного, и познанием общего. Отсюда и возникло, что «опыт» стал началом демонстрации наряду с аксиомами и определениями, и отсюда становится понятным смысл того положения Вольфа, которое должно казаться столь противоречивым, если противопоставить понятия Ratio и experientia друг другу, как понятия исключающие, – именно положения, что и факты должны обладать разумным основанием[409]; равно как и того утверждения, которое может показаться странным при слишком прямолинейном понимании рационализма, и по которому историческое познание может быть основою (fundamentum) знания философского[410]. Для правильного понимания этого необходимо только иметь в виду сказанное нами выше о том, что, невзирая на коррелятивность разума и разумного, опыта и испытываемого, вполне допустимы также перекрещивающиеся отношения в предметах направленности и самой направленности[411].

Итак, experientia, как содержание, может заключать в себе ratio, также как содержание. Познание такого рода есть также познание, направленное на ratio, но только это есть познание апостериорное, т. е. поскольку в опыте или на опыте ratio как способность, обнаруживает свои функции, постольку она есть ratio non pura. Припоминая вольфовскую теорию causa, нам не трудно теперь угадать, что именно та ratio, как содержание, может быть установлена апостериорно, которая содержится в causa[412], так как совершенно очевидно, что facta требуют разумного основания актуальности или существования. Таким образом, получается все, что нужно для конституирования науки, – признается положение, что опыт подлежит разумному объяснению. У Вольфа были все данные, вводя принцип индивидуации, идти еще дальше и сказать, что и единичные факты (не повторяющиеся, не множественные) истории подлежат разумному объяснению, – и притом не только из причин, но и из essentialia. Но он этого не делает и его «история» отожествляется с «опытом» и cognitio historica с cognitio empirica. Он этого вывода не делает, может быть, потому, что новое определение, которое вытекает отсюда о возможности общего познания единичного предмета как единичного, находилось бы в противоречии с его определением общего познания как познания общего, а единичного познания как познания единичного, но существенно, что его рационализм не исключает и такого истолкования исторического познания. Во всяком случае, он не исключает, – что еще существеннее, – рационального объяснения единичного как единичного, как индивида. И еще дальше: раз разделение эмпирического и рационального не определяет специфически предмета науки, а только указывает на ее характер, то ничто в вольфовском рационализме не мешает установить и по отношению к истории ту корреляцию, которая устанавливается им для физики, например, или психологии, ничто не мешает развитию идеи не только эмпирической истории, но и рациональной истории или философии историu, – и в целом ничто не мешает созданию особой логики и методологии истории[413]. Перед всем этим однако остановился Вольф, и история у него растворилась в эмпирической науке, – лучший пример его Psychologia empirica, которую он сам называет historia animae[414]. Рядом с нею стоит historia per eminentiam, или historia absolute, quae recenset facta hominum, но в силу этого «рядом» она уже теряет свой специфический интерес для логики.

9. Итоги всего изложенного мне представляются в следующем виде. Вольф не без основания был недоволен характеристикой, данной его философии Бильфингером, как философии лейбнице-вольфианской[415]. В философии Вольфа исчезает присущий Лейбницу аромат платонизма, но зато она вмещает в себе элементы самых разнообразных влияний философской традиции. Хотя и через Лейбница, но в значительной степени мимо него, Вольф завершает философию рационализма, включая в нее предания аристотелизма так же, как и новые веяния бэконизма. Аристотелевская идея науки, как знания об общем, была близка и Бэкону и Лейбницу, «практический эмпирик» – не удовлетворял Аристотеля, но точно также и Бэкона («эмпирики – муравьи», empirici, formicae more, congerunt tantum, et utuntur) и Лейбница (les hommes agissent comme les bêtes… ressemblant aux Médecins empiriques). Точно также общей идеей для них всех являлась идея причины или основания, как существенного признака науки. Таким образом два общих положения Аристотеля в неприкосновенности докатываются до Вольфа и принимаются им: 1, ἡ μὲν ἐμπειϱία τῶν ϰαϑ’ ἔϰαστόν ἐστι γνῶσις, ἡ δὲ ὲέχνη τῶν ϰαϑόλου, 2, οἱ μὲν γὰϱ ἔμπειϱοι τὸ ὄτι μὲν ἴσασι, δ’ οὐϰ ἴσασιν. Но существенное разногласие начинается с того момента, когда в эти общие формулы начинает вкладываться конкретное содержание. Попытка Вольфа найти примирение этого разногласия есть самое слабое место его философии, и он оказывается в положении полной беспомощности, лишь только в этих попытках его перестает осенять гений Лейбница.

Тенденция оценивать научное значение опыта только постольку, поскольку и опыт находит себе выражение в общей форме, делает бесспорным для Вольфа наличность ratio в опыте, но позиция Вольфа остается до крайности неясной, лишь только то же требование предъявляется к единичному или индивидуальному в собственном смысле. Вот почему в этом пункте заслуга Вольфа определяется только отрицательно: он не создавал принципиальных препятствий для объяснения единичного, как такого. Здесь и не может быть положительной характеристики, потому что положительное углубление и расширение проблемы опыта у Вольфа отсутствовало.

Подлинное философское чутье Вольфа сохранило и углубило зарожденную Лейбницем идею разумного основания и его отношения к внешней причинности. Но Вольф оказался без своего надежного руководителя, когда перед ним встала проблема опыта, и его чисто механическое сцепление аристотелизма и бэконизма кажется жалким и бледным. Сам Бэкон не понимал, какой чреватый последствиями вопрос поднял он провозглашением опыта основою знания, и только феноменализм Беркли и Юма раскрыл во всей полноте его сложность. Все, что успел сделать Лейбниц, – подметить ratio в самом эмпирическом, – прекрасно досказано Вольфом, но он запутался, когда увидел себя в начале, пресловутых axiomata media, лицом к лицу с единичным-историческим. Таким образом, в то время как феноменализм опорочивал опыт со стороны его конца и результатов, вольфовский рационализм разорял его со стороны его начал.

Но если бы несмотря ни на что, эмпиризм кому-нибудь казался более благоприятной философской почвой для исторической, науки, то у Вольфа есть все необходимое для того, чтобы его принципы были признаны такой почвой. Вольф рассуждает следующим образом: «Даже в абстрактных дисциплинах, как первая философия, основоположные понятия должны быть взяты из опыта, который образует основу исторического познания, а равным образом здесь имеет свои источники философия моральная и гражданская; мало того, сама Матезис предполагает некоторое историческое знание, из которого она выводит понятие своего предмета и некоторые аксиомы. Я говорю о чистой Матезис (Mathesis pura), – то же самое еще очевиднее о смешанной. Таким образом, хотя мы тщательно отличаем историческое познание от философского, чтобы не смешать того, что различно, однако мы не принижаем (vilipendimus) историческое познание и вообще не пренебрегаем им, но каждому виду познания приписываем свою ценность. Напротив, во всей философии для нас свято сожительство их обоих»[416]. Таким образом, конечно, эмпиризм не сам по себе ценен для Вольфа, но существенно, что именно логические интересы рационального знания настоятельно требовали именно того, чего не почувствовал эмпиризм у Бэкона: не имея никакой логики, эмпиризм не мог дойти до идеи логики исторических наук, напротив, для рационализма, начинающего с логики, проблема исторического познания должна выступить, как одна из первых его проблем. Это не значит, что сам Вольф тотчас должен был приступить к разрешению этой проблемы. Но он ее поставил с достаточной определенностью и мы найдем в дальнейшем развитии рационализма попытку разрешения этой проблемы. У Вольфа нашлись продолжатели в этом пункте, и это очень важный, – хотя и мало освещенный историей философии, – момент не только для самого единично-исторического, но для целого философии.