Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Тут для сравнения уместно привести слова, с которыми генерал Бонапарт обратился к своим войскам перед походом в Италию четыре года спустя. Он уже не говорил ни о патриотизме, ни о свободе; он обращался совсем к иным чувствам и интересам. «Солдаты! – сказал он. – Вы раздеты, вы плохо накормлены – я поведу вас в плодороднейшие равнины мира! Вы найдете там почет, наслаждение и богатство!»

За прошедшие годы энтузиазм выветрился. Зато появилась солдатская выучка… и солдатский интерес – богатство и почет.

Но вернемся в 1791 год. Итак, непосредственная цель жирондистов – это либо унизить иностранные державы, заставив их отречься от эмигрантов, либо вызвать войну, которая понесет по Европе знамя новых идей, будет способствовать распространению света Просвещения. Собственно, это можно назвать одной из главных идей жирондистов – революционная война во имя Прогресса.

Я процитировал Наполеона, теперь процитирую Энгельса. Когда вся Франция чуть ли не поклонялась генералу Буланже, он писал Лауре Лафарг: «Причина опьянения буланжизмом лежит глубже. Это шовинизм… Такое заблуждение повторяется третий раз с 1789 года: в первый раз эта волна вознесла Наполеона № 1, во второй раз – Наполеона № 3, а теперь субъекта, худшего, чем любой из них, – но, к счастью, сила волны тоже сломлена. Как бы то ни было, мы, по-видимому, должны прийти к заключению, что отрицательная сторона парижского революционного характера – шовинистический бонапартизм – столь же неотъемлемая его часть, сколь и сторона положительная, и что после каждого крупного революционного усилия мы можем иметь рецидив бонапартизма, взывания к спасителю, который должен уничтожить подлых буржуа… я буду приветствовать каждый революционный порыв, которым парижане соблаговолят облагодетельствовать нас, но готов ожидать, что после этого они снова окажутся обманутыми и опять бросятся к какому-нибудь спасителю-чудотворцу. Я надеюсь и верю, что на действие парижане способны не меньше, чем когда-либо, но если они претендуют на руководство в области идей – благодарю покорно!»

Энгельс писал все это, уже умудренный опытом последующих событий. Он, как и мы, знал, что жирондисты даже были отчасти правы: идеи и учреждения революционной Франции действительно были распространены по миру с помощью победоносных армий Наполеона. Но он знал и другое: насколько все идеи Просвещения оказались скомпрометированы тем, что их навязывали насильно.

Робеспьер более или менее понимал это еще в 1791 году. «Самая сумасбродная мысль, какая могла бы прийти в голову политику, – пишет он в начале 1792 года, – это думать, что достаточно одному народу прийти с оружием в руках к другому народу, чтобы заставить последний принять его законы и его конституцию. Никто не любит вооруженных миссионеров».

Именно вопрос о войне или мире рассорил Робеспьера с жирондистами и, в конечном счете, привел к катастрофе сначала их, потом его.

Впрочем, может быть, все было наоборот: не потому Робеспьер рассорился с Бриссо, что у них были разные взгляды на этот (пусть и весьма принципиальный) вопрос, а Робеспьер не любил Бриссо, завидовал ему и потому пошел по пути «раз Бриссо за войну – я буду против»[60]? Точно сказать трудно. Определенно лишь можно сказать, что в данном вопросе Робеспьер занял гораздо более ответственную позицию, позицию политика, а не политикана.

А вот поведение Бриссо можно назвать макиавеллизмом, хотя, пожалуй, правильнее считать его безответственностью. Чувство ответственности – вот чего жирондистам, при всех их талантах, катастрофически недоставало.

Но они добились своего. Весной министры-фейяны получили отставку и в новое правительство вошли, как тогда говорили, «министры-патриоты», то есть друзья жирондистов. Следует трагический эпизод 20 апреля. Но прежде чем рассказать о нем – один комический эпизод.

Ролан, новый министр внутренних дел, явился к королю… не так одетый. То есть он конечно же был одет вполне прилично (пора санкюлотов, щеголяющих рваными штанами, еще не пришла), но он был в башмаках! Церемониймейстер не мог не пустить министра к королю; но он все-таки указал ему: «Ах! Башмаки без пряжек!» – «О! Значит, все погибло!» – в тон ему ответил Ролан.

Он думал, что он шутит; но если подумать… может быть, он был не так далек от истины[61].

А через несколько недель наступило 20 апреля.

В Законодательном собрании выступал Кондорсе со своим проектом системы народного образования. Но дебаты были прерваны: вошел король, сильно взволнованный, и сообщил Собранию, что он принял решение: объявить войну Австрии.

По новой конституции, это решение должно было быть одобрено парламентом. Но трудностей тут не возникло: энтузиазм был всеобщим, при голосовании против войны было подано только 7 голосов из 745.

Народное просвещение было отложено на неопределенный срок. Вместо этого занялись войной.

Падение королевства. Июль 1792 года

Война началась с поражений.

Виноваты ли в этом жирондисты, легкомысленно навязавшие стране с полуразваленной армией «победоносную» войну? Или Лафайет, который в Америке научился полупартизанской войне, но никогда не командовал крупными соединениями? А может быть, министр иностранных дел Дюмурье, не сумевший предотвратить вступление в войну Пруссии? Все это сыграло какую-то роль. Впрочем, не стоит говорить «это понятно, это было неизбежно» – это не так, ведь потом Франция начала одерживать победы на всех фронтах, да какие! Но факт остается фактом: война началась крайне неудачно.

Как на это отреагирует народ? И как отреагирует Собрание?

Собрание приняло несколько очень решительных декретов, но я упомяну лишь два: устройство военного лагеря под Парижем и ссылка священников.

Два года назад Национальное собрание ввело новую организацию духовенства. В тот момент никто не собирался угнетать церковь или издеваться над ней, Собрание ставило вроде бы скромную задачу: навести порядок. И провело серию реформ. К примеру, Собрание постановило: епископства должны соответствовать департаментам. Значит, отныне во Франции будет не 135, а 93 епископа. При этом отменялись даже не 42 «лишних» епископства, а все 135, поскольку карта была перекроена (хотя, конечно, вовсе не запрещалось назначать на новые кафедры прежних епископов). Раньше епископы назначались королем – отныне священнослужители избираются народом. И наконец, все священнослужители должны принести присягу новой конституции.

В этих реформах ничто не противоречило церковным канонам. Ничто… кроме их духа. По достаточно мелкому вопросу (так оно и бывает в большинстве случаев) столкнулись две организации, претендующие на универсальность: старая – католическая церковь и новая – Учредительное собрание, намеренное перестроить мир по законам разума.

Церковь была в недоумении. Папа, после колебаний, отказался согласиться с такой конституцией. И французская церковь раскололась на «присягнувших» и «неприсягнувших» священников. Во время мира это еще куда ни шло. Но когда началась война, неудачи, патриотическая истерия – «неприсягнувших священников» стали рассматривать как агентов папы, Ватикана, вражеских держав…

Собрание декретировало ссылку всех неприсягнувших. Но король, с колебанием подписавший другие декреты (явно направленные против него лично), отказался подписывать декрет о ссылке людей, виновных лишь в том, что они следовали требованию своей совести.

Париж (который к тому времени уже далеко обогнал жирондистов в «левизне») возмутился. 20 июня парижане двинулись на Тюильри, пока что это мирная демонстрация, но она предвещала худшее. И жирондисты, левая сторона Собрания, внезапно видят, что оказались в том же положении, в котором недавно были фейяны. Те боялись войны, понимая, что в результате войны решительный перевес окажется либо на стороне левых – жирондистов, либо на стороне правых – монархистов; в том и другом случае их положение незавидно. Теперь уже жирондисты понимают, что результатом столкновения короля и народа будет победа той или другой стороны… и что они проиграют в обоих случаях.

Что же им делать?

3 июля жирондистский лидер Верньо выступает в Собрании с громоносной речью. Но прежде чем его цитировать, познакомимся с человеком.

Начало пути

Великие люди кажутся нам великими лишь потому, что мы стоим на коленях, поднимемся же!

Пьер-Виктюрьен Верньо родился в Лиможе в Южной Франции. Воспитанный в коллегии иезуитов, он собирался идти в священники, но в последний момент передумал; стал адвокатом в Бордо и быстро приобрел известность – несмотря на то, что был крайне ленив, работать ужасно не любил; точнее, не любил браться за работу (если уж брался – то работал энергично и с энтузиазмом). О нем рассказывают, что как-то раз прокурор, благожелательно относившийся к молодому адвокату, пришел в его кабинет с двумя важными делами, которые он намерен был ему поручить. Он начал рассказывать, но еще не успел дойти до второго дела, как Пьер, уже некоторое время зевавший, встал, подошел к своему бюро и поглядел: есть ли там деньги? Оказалось, что немного еще есть – и Пьер… посоветовал своему доброжелателю обратиться к другому адвокату.