Замки баварского короля - Мария Залесская

“Что же, ты уже присягнул?” — спросил молодой жандарм другого. “Нет, — ответил тот спокойно, — я еще не желаю прослыть изменником!”»{119} Народ готовил стихийное восстание.

Интересно отметить, что когда сам Людвиг II узнал об этом, то возразил: «Я не хочу, чтобы ради меня жертвовали человеческой жизнью!»{120} Он сдался на милость судьбы и больше не думал о сопротивлении. «Ему было известно, что в следующую ночь прибудет вторая комиссия в лице докторов и санитаров, и он станет пленником в их руках. Он ходил взад и вперед по “тронной” зале, делая иногда вопросы своему служителю Веберу. “Веришь ли ты в бессмертие души?” — спросил он его, и получив утвердительный ответ, продолжал: “Я тоже верю. Я верю в бессмертие души и в справедливость Бога. Я много читал о материализме. Но все эти книги ничего не доказывают; и невозможно ставить человека на одну ступень с животным. Невозможно, чтобы с той высоты, на которой стоит человек, его можно было свести в ничто; это была бы потерянная жизнь; тогда не стоило бы жить!” “Если меня лишат короны, это будет горько, но мне будет еще прискорбней, если они провозгласят меня сумасшедшим! — сказал он дальше. — Конечно, я не перенес бы того, чтобы они поставили меня в такое положение, в котором находится мой брат Отто, которому может приказывать каждый сторож и грозить кулаком, если он не слушается”. Парикмахер Гоппе рассказывал, что король всего более был возмущен тем, что его хотят объявить сумасшедшим. “Видали ли вы у меня припадки сумасшествия?” — спрашивал он с горечью»{121}.

Всю ночь шел проливной дождь, словно природа горько оплакивала несчастного короля. Он отослал всю прислугу и остался в замке один. Наверное, это были самые тяжелые часы в его жизни… На рассвете 12 июня новая комиссия во главе с доктором Гудденом беспрепятственно вошла в замок Нойшванштайн. Король казался обреченно-спокойным даже тогда, когда Гудден объявил о его пленении и препровождении для дальнейшего «лечения» в замок Берг. (Кстати, изначально планировалось перевезти Людвига в Линдерхоф, но прошел слух, что по дороге короля собираются отбить восставшие местные жители. Кроме того, Гудден оценил преимущества содержания своего царственного пациента именно в Берге: близость к Мюнхену позволяла ему не прерывать столичную практику.) Лишь когда санитары хотели схватить его за руки, король гордо возразил: «Никакого насилия! Я иду добровольно»{122}. Эта трагическая сцена происходила в знаменитой готической спальне короля, в которой даже в наши дни некоторым туристам становится не по себе — такая атмосфера безысходности чувствуется в этой комнате до сих пор.

Отъезд из Нойшванштайна состоялся в 15 часов. «Было приготовлено три кареты. В первую из них сел доктор Мюллер со своим ассистентом, камердинер короля и санитар. Во вторую карету сел король. Он был один; но ручки у дверец кареты были сняты, так что их нельзя было отворить изнутри. На козлах подле кучера сидел главный санитар, а по обеим сторонам кареты ехали верхами конюхи, которым было приказано не спускать глаз с короля, чтобы подметить припадок болезни. В третьей карете, сзади, ехал Гудден с жандармским капитаном и двумя санитарами»{123}. На протяжении всего пути вдоль дороги толпились люди, пришедшие проститься со своим королем. Многие плакали. Одна жительница Фюссена вспоминала, что «если бы король нам не то что слово сказал, а знак один подал, мы бы бросились да в куски разорвали бы тех, кто его захватил! Но он ничего не сказал…» На повороте Людвиг II бросил последний взгляд на любимый замок, с которым расставался навсегда…

По пути трижды меняли лошадей. Наконец поздним вечером прибыли в замок Берг, где для короля были приготовлены две комнаты со вставленными в окна решетками, «глазками» в дверях, чтобы в любое время иметь возможность наблюдать за «больным», и заставленной шкафом балконной дверью. Настоящая тюрьма в бывшем дорогом для его сердца месте! Вскоре по прибытии Людвиг испытал новое унижение. «Король привык последнее время ложиться поздно, делая свои прогулки ночью. Но с первого же дня доктора в смысле гигиены посоветовали ему лечь раньше. Он это исполнил; но по привычке не мог уснуть и желал встать, но из его комнаты приказано было вынести всю его одежду, и он едва упросил санитара оставить ему чулки, в которых он и в нижнем белье часами в ночной тишине прохаживался по своей запертой спальне. Все это имело вид намеренного раздражения короля всяким способом; и сколько королю нужно было силы воли, чтобы сдерживать свое справедливое негодование, малейшая вспышка которого была бы тотчас же объяснена припадком сумасшествия, на что и рассчитывали эти позорные представители позорной верховной власти»{124}.

В это же время Гудден телеграфировал в Мюнхен: «Все обстоит благополучно».

Но так ли уж «спокойно» Бавария восприняла весть о смене правительства? Приведем отрывок из статьи июльского номера «Вестника Европы»[89] за 1886 год. «Когда 10-го июня обнародована была в Мюнхене прокламация о назначении регентства “вследствие тяжелой болезни короля”, то в массе населения невольно возникли вопросы недоумения, которых никогда не могло бы разъяснить министерство. Какая эта болезнь открылась вдруг у короля? Если она была у него издавна, то отчего раньше не было принято надлежащих мер лечения и контроля? Известно было, что король физически крепок и здоров. Отчего те самые причины, которые до сих пор не мешали министрам исполнять свои обязанности от имени короля, побудили их вдруг требовать регентства и медицинской опеки над Людвигом II? Баварцы давно уже знали, что их король отличается многими странностями, что он скрывается в уединении со своими ближайшими слугами, строит фантастические замки. Народ привык думать, что артистические вкусы и таинственное уединение короля никому не мешают. Король мог свободно тратить свои личные средства на удовлетворение каких угодно фантазий; он располагал только теми суммами, которые назначались на содержание двора. (Курсив мой. Одним из главных пунктов «обвинительного акта» было обвинение короля в полном разорении казны. — М. 3.) Король щедро покровительствовал артистам и художникам, увлекался операми Вагнера, устраивал специально для себя спектакли, и все это не вызывало никакого протеста. (Давайте не будем забывать и о том, что при строительстве своих замков Людвиг не только совершал «безразмерные» траты, но и давал место работы сотням рабочих различных специальностей. Так что у каждой медали всегда две стороны! — М.З.) Поэтому понятно, что прокламация 10-го июня встречена была в Баварии с большим недоверием; слухи о незаконном низложении короля, о преступных замыслах и заговорах быстро распространились в народе. Король был любим и популярен благодаря его поэтическим наклонностям и рыцарским свойствам характера; а главное — он никому и ничему не был помехой: не стеснял общественной жизни страны, мало вмешивался в политику и занимал воображение публики своими оригинальными художественно-архитектурными предприятиями. Население настолько было предано этому королю-идеалисту, что толпы мирных обывателей готовы были вооружиться на защиту его от врачей-психиатров и министров, пытавшихся учредить над ним опеку. Вся обстановка, при которой было объявлено регентство, указывает на то, что не только в обществе и среди приближенных короля, но даже у министров и психиатров не было твердой уверенности в действительном сумасшествии Людвига II. Окрестные жители, взволнованные известием о “бунте”, равно как офицеры, арестовавшие министров, очевидно не считали короля помешанным. Зачем было перевозить его из одного замка в другой, подобно пленнику? (Это было вызвано боязнью реального восстания среди местного населения, ставшего всерьез вооружаться и готовиться к самым решительным действиям. — М. 3.) Крайняя нелюдимость, замкнутость и болезненная чувствительность его были известны всем: не лучше ли было оставить его в Гогеншвангау, в прежнем убеждении, что он полновластный король, переменив только весь штат служителей? Такие вопросы ставят себе баварцы и не находят ответа в официальных объяснениях».

Наступило воскресенье 13 июня, день Троицы. Праздник начался с того, что короля не пустили в церковь! Он покорился и этому. Во время обеда Людвигу был подан на десерт апельсин… без ножа. Король отослал его обратно на кухню нетронутым. «Утром 13-го числа король долго беседует с доктором Герштером (и Герштер, и Мюллер присутствовали в Берге, что называется, «по долгу службы». — М. 3.), и тот снова рассказывает, что, стараясь наводить короля на всевозможные сбивчивые вопросы, он находит в его ответах все тот же живой, ясный ум. То же находит и доктор Мюллер, с которым король также здраво, с большой к нему доверчивостью, разговаривает в тот же день перед обедом, задав ему на прощанье как бы шутливый вопрос: “А вашему преемнику (т.е. доктору Гуддену) будут известны способы, как легче отделаться от меня?” Но после обеда, в 6 часов 25 минут, он сам посылает за Гудденом, чтобы идти с ним на прогулку»{125}.