Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Не думаю, чтобы Мария дас Мерсес пережила мгновения мистического восторга. Набожность, успехи в науках, поведение — все на обычном среднем уровне. Сквозь школьные годы она прошла с той же непринужденностью, с какой позирует на одной фотографии, хранящейся в доме над лагуной: стоит рядом с душевнейшей матерью-наставницей, под мышкой — теннисная ракетка, на блузке — утенок Дональд; в волосах бантики, на лице гримаска, прячущая смех. Но только — это-то и смущает — в ее облике есть что-то неожиданное. Груди? Не только груди. Ноги, длинные и совершенной формы. Прощай, детство. На этой фотографии я дал бы ей одиннадцать, самое большее.

Если посмотреть на эту фотографию и вспомнить Марию дас Мерсес такою, какою она была, когда царила в доме над лагуной, напрашивается вывод: тело, которому суждено было стать необитаемым, очень рано отлилось в надежные и покойные формы владычицы домашнего очага. И еще один вывод: тело это, на каком-то этапе, о котором мы ничего не можем угадать, обрело гармоничность, гибкость, изысканность, претворившись в тот горделивый силуэт, который потом стал появляться на веранде дома над лагуной: брюки и развевающийся по ветру платок. Но в тот момент, когда метаморфоза свершилась, о Томасе Мануэле речи еще не было.

Семь лет супружества, проведенных в непрестанном хождении по дому и по веранде. В Гафейре сейчас еще день. На площади выстроились четыре машины, принадлежащие охотникам, не считая моей и фургончика Старосты; предвечерье хоть и прохладное, но тихое. В низине задул сумеречный ветер — как обычно, с моря (платок Марии дас Мерсес слегка вздувается…), он несет клочья тумана. Туманный октябрь стоит над лагуной в описываемом году. Тысяча девятьсот каком?

Время от времени молодой супруге мерещится телефонный звонок. Или гул автомашины, или скрип ворот, поворачивающихся на петлях; хотя нет — собаки непременно подали бы голос. Проклятые. Но телефон давно умер, потому что подруги из ближнего городка играют в карты у кого-то в гостях, а лиссабонские подруги сидят в кино. Собаки, Лорд и Маружа, прикорнули возле мисок с недоеденным ужином, один глаз смотрит в себя, другой, приоткрытый, ждет сообщений от ушей и ноздрей. Что же касается автомашины, «нулевая вероятность», как сказал бы Инженер. «Точно тебе говорю». Да и ветер дует со стороны дома на дорогу. На расстоянии не расслышать гула.

Мария дас Мерсес пошла в комнату за таблеткой аспирина; вот вернулась на веранду, прислонилась к одной из огромных ваз, взгляд скользит вдоль длинного мундштука, зажатого в зубах. Огонек сигареты то вспыхивает, то гаснет — он как мигающий фонарь-часовой.

Где он сейчас, этот человек? — спрашиваю себя и я. В Африке? В Лиссабоне? Жизнь в деревне остановилась. Рейсовика с газетами все нет. Служанка-девочка и девушка с сеттерами куда-то делись. Что же сталось с Инженером? Мечется по свету, пытаясь уйти от мыслей о смерти жены?

XIII

Только теперь, в восемнадцать часов четырнадцать минут, прибыли вечерние газеты, и молю бога, чтобы с хорошим прогнозом погоды. О, хоть бы! Ради чести и во имя славы наилучшего в сезоне гуся необходимо, чтобы служаночка принесла мне хороший номер «Диарио де Лисбоа» или «Диарио популар», чтобы там и речи не было о дожде, о сильном ветре и тем более о грозах. Это необходимо, решается участь договора насчет леденцов. И моя собственная, поскольку я связан этим договором.

Лотерейщик открыл продажу газет за одним из столиков при входе в кафе, и отовсюду уже стекаются постоянные покупатели. Подходят и приезжие — охотники, гуляющие по деревне и заглядывающие во все кабаки, как положено туристам. Они сталкивались друг с другом в одних и тех же местах, слушали рассказы одних и тех же людей, вскоре они вступят в разговор друг с другом. Когда же сойдутся за столом в зале нижнего этажа, неизбежно начнут обмениваться сведениями относительно лагуны, почерпнутыми из доступных источников, а потом перейдут к обсуждению собак и марок пороха и — тоже возможно — к проблемам охотничьего законодательства. Знакомая песенка. А ты, служаночка, не мешкай. Эта вечерняя газета играет важнейшую роль в нашем договоре, а все прочие охотники пусть катятся подальше. Они даже не заслуживают, чтобы мы о них беспокоились, не сомневайся.

Если верить газете, завтра все пройдет на высшем уровне. Плотная облачность на южном побережье, не у нас, — лишь бы дьявол не подслушал, — небольшое понижение температуры и классический умеренный ветер, который вдобавок дует с северо-востока. Недурно. Мои искренние соболезнования почтенным куликам этой благородной и верной делу прогресса земли, но так написано в газете. Так что пусть не пытаются лететь к морю, им не сладить с ветром, даже этот путь к спасенью закрыт.

Я читаю газету, растянувшись на кровати. За несколько минут успеваю просмотреть ее всю, и пальцы мои запачканы типографской краской, измараны тусклой свинцовой чернотой. Они в поту, приходит мне в голову, в мучительном горьком поту, которым потеют газетенки, родившиеся от боязливых редакторов и прошедшие, как сквозь тюрьмы, сквозь разные отделы, ножницы, отсрочки, страхи, а в заключение выжатые до предела в тяжелых ротационных машинах. Если потереть большой палец об указательный, осязаешь физически частицы того, что стоило такого труда, а стало чем-то вроде почти неприметного грибка, затянувшего и нивелировавшего нашу совесть. В газетах все тихо-мирно — вот что можно сказать, прочитав их. И сами газеты, потея, тоже твердят нам: все тихо-мирно. Они так отстираны, так измочалены цензурой, что марают руки.

Этот номер, в частности, на грани полного истощения. Сей вестник, истерзанный, но убежденный (судя по передовицам и текущей информации) в том, что нельзя переоценить его роль как органа информации во всех аспектах жизни страны, прибыл в Гафейру, преисполнившись благонамеренности и заполнив свои законные двадцать четыре страницы разрешенным материалом. Прибыл усталый; можно сказать, безголосый. Разворачиваешь — и никакого проку, разве что для читателей из породы въедливых, тех, кто ищет информацию между строк. Но как бы то ни было, в этой газете всегда есть верный или ошибочный прогноз погоды на завтра со своими посулами. Будем надеяться, что он не соврет. Или, по крайней мере, окажется не такой липой, как некоторые прогнозы НАСА[40] — я вспомнил о них, потому что на первой странице мне на глаза попалась фотография Эдвина Олдрина[41], улыбающегося над двумя колонками статьи.

Бежа, тридцатое октября. Более пятисот гостей, собравшихся в усадьбе Монте Санта Эулалия, принадлежащей сеньору Патрисио Мельшиору, отпраздновали рождение первого сына этого землевладельца.

Среди прочих деликатесов было съедено: дюжина индюшек, две дюжины козлят, пятнадцать молочных поросят, тридцать один цыпленок и сто килограммов ягнятины. Было выпито сто литров вина, четыреста бутылок пива, двести бутылок виски…

…И это — вызов улыбке Эдвина Олдрина, хотя на первый взгляд никакого отношения к ней не имеет. Смейся, космонавт, со своих недосягаемых высот над победами, одержанными здесь внизу, и не удивляйся. Я знаю, mea culpa[42], немало сограждан, делящих свое время между поместьем и кабаре и придерживающихся тех же взглядов, что упомянутый землевладелец: здесь у нас это в порядке вещей. Я знаю, как мучительно, непрерывно, всем своим существом мечтают они сотворить мужчину по своему образу и подобию, обучить его всему, что знают сами о жизни и женщинах. И, стало быть, мое им пожелание: Salute ed figli maschi[43] — здравица, провозглашаемая (как говорят) истинными неополитанцами.

Эдвин Олдрин пристально смотрит мне в глаза: американец, загерметизированный в стали со своими белыми американскими губами.

От него разит войной и рекламой, но он космонавт — об этом нельзя забывать. Он — человек, верящий в чудеса, которые открывают другие люди; он верит в них, потому что сам их проверяет, и в этом смысле заслуживает всяких благ, как бы его ни звали: Эдвин, Гагарин или, по коду, Майор Альфа Зеро. Единственное, чего он не заслуживает, — это международных склок, затеваемых политиками с мыса Кеннеди; я говорю это, потому что белые губы внушают мне жалость. А телеграмма, опубликованная в газете, просто-напросто оскорбительна. Зря ее не запретила Лига общественного разума.

Отправляясь от этой посылки, я при желании могу вывести десятки умозаключений. Космонавт, то есть человек, верящий в людей, уносит с собой в сверхстремительное странствие невидимые нити, связующие человечество. Вместе с ним путешествует наш старый мир — с такими же замороженными губами и в таких же угрюмых скафандрах. Я говорю со всей искренностью. Положа руку на совесть, потому что к чему скромничать, многие мои предки-португальцы тоже были людьми науки и неплохо умели познавать мир. Умели в совершенстве, скажу без преувеличений. Победоносные посланцы дьявола во всех семи частях света, они тоже были принесены в жертву — из-за махинаций политиков и в наказание за оскорбление Лиги общественного разума, которой в ту пору, в шестнадцатом веке, не существовало. И в наши дни не существует, к несчастью.