Долина в огне - Филипп Боносский

Позади него, в лесу, уже потемнело, но на поляне было еще светло. Красные муравьи суетились и бегали по стволу упавшего дерева, на котором он сидел. Бенедикт кусочком коры загородил путь одному из них и приостановил озабоченную деятельность муравья. Когда же тот взобрался на барьер, Бенедикт неожиданно поднял кусочек коры, и муравей, застыв от ужаса, повис, как капелька крови. Бенедикт наблюдал за насекомым и бесцельно вертел в руках кору, размышляя, какую судьбу уготовить муравью, потом вздрогнул и бросил его через плечо в траву.

До лба его словно дотронулись каленым железом! Он зарылся лицом в ладони, чтобы не видеть, как на него надвигается кромешная тьма, сердце его болезненно сжалось.

— Помоги мне, о господи! — воскликнул он, стиснув руки. И стал молиться вполголоса по-английски, а потом повторил молитву на литовском языке: «Святая Мария, матерь божья...»

— Господи, помоги мне, — снова вскричал он глухо, крепко прижимая руки к лицу и раскачиваясь всем телом.

Немного погодя он принялся вслух доказывать:

— Я не могу сейчас уйти отсюда, чтобы навестить вас, отец Дар! Я должен дождаться прихода моего отца. Мне надо узнать... — Почувствовав, что лицемерит, он сердито вскричал: — Я не могу, не могу!

Но все равно мысленно он продолжал видеть перед собой отца Дара. Старик, закутавшись в одеяло, сидел в своем кресле. Его львиная грива была расчесана и не имела столь дикого вида, как прежде; глаза он промыл, они не слезились. Мелкие кровяные сосудики в них казались живыми. Бенедикт различал даже выражение лица отца Дара, терпеливое и доверчивое, — ведь старик знал, что Бенедикт обязательно придет; он уже пришел, — вот сейчас скрипнула кухонная дверь. Именно так это произойдет; встреча была неизбежной. Бенедикту казалось, что для этого даже не нужно затрачивать никаких серьезных усилий, — стоит только захотеть, и он предстанет перед старым священником.

Внезапно он помрачнел и отогнал возникшее видение.

— Нет, отец мой, я не приду, — сказал он так, словно отец Дар и в самом деле мог его услышать. Укоризненный взгляд, которым, несомненно, были бы встречены эти слова, пронзил сердце Бенедикта, и он, мучимый раскаянием, закусил губу. Разве смеет он так разговаривать с отцом Даром? — спросил он себя с упреком. — Разве не отец Дар, бросив все, примчался в ту ночь в тюрьму?.. Бенедикт невольно улыбнулся, представив себе, как отец Дар спешит по улицам, переваливаясь и тяжело дыша, — его послал в тюрьму человек, который выскочил из кустов, как призрак, и напугал его чуть не до смерти. Но растаяло и это видение, а мальчик продолжал сидеть на бревне, не разрешая себе больше ни рассуждать, ни мечтать. Он знал, в такие минуты раздумий, дай он себе только волю, и в нем немедленно вспыхнет его заветная мечта: полнозвучный голос органа наполняет церковь, руки Бенедикта подняты для благословения; вокруг все сияет непорочной чистотой, и алтарь усыпан белоснежными лилиями. Но это видение быстро исчезает, и теперь он видит самого себя: высокий и худой (может быть, оттого, что он часто постится), в черной сутане, не обращая внимания на скверные запахи (нос у него теперь такой же восприимчивый, как и у отца Брамбо), он спешит в предзакатных сумерках к убогим домишкам, где по утрам плачут больные дети и усталые матери поджидают у окна его посещения, ибо он приносит им мир и душевный покой. Но и это видение сменяется новым: снова он видит себя, но уже не в рясе, а в черном костюме, и лишь белый стоячий воротничок, неизмятый и чистый, свидетельствует о его духовном сане. Он стоит лицом к лицу с хозяевами Завода и, вдохновляемый божественной справедливостью, заявляет, что Заводская компания обязана поднять заработную плату рабочих и обеспечить высокой пенсией их вдов и сирот. Затем он выходит из конторы за ворота Завода, где толпы рабочих ждут его и при его приближении преклоняют колени на заснеженной земле... Я буду святым!

И вдруг перед его мысленным взором возник тот солдат, который выплюнул хлеб... От этого воспоминания у мальчика задрожали руки. Он видел этот кусок хлеба, валявшийся на земле, и ему хотелось поднять и поцеловать его, — ведь это был хлеб, хлеб! А этот взгляд — как смотрел на него солдат! Этот презрительный взгляд! А выражение его лица, когда он вытаскивал из судков кислый хлеб, чуть смазанный жиром, нюхал и пробовал его, словно брал на зуб самую жизнь рабочих, — с какой презрительной насмешкой поглядел тогда солдат на Бенедикта! И вдруг, прежде чем Бенедикт смог этому помешать, — так внезапно это произошло, — лицо солдата расплылось, и вместо него с тем же взглядом, выражающим презрение, перед мальчиком возникло другое лицо, — красивое, тонкое лицо отца Брамбо! Бенедикт даже заскрежетал зубами: он ненавидел себя за то, что не помешал этому видению! Но, прежде чем ему удалось прогнать его от себя, он вспомнил, как молодой священник стоял на лестнице на Медовом холме, раздувая ноздри, со страдальческим удивлением принюхиваясь к запахам, которые доносились из Литвацкой Ямы, и как, повернувшись к Бенедикту, он с брезгливым ужасом спросил: «Чем это так пахнет?» А Бенедикт ровно ничего не почувствовал: ведь он привык к запаху Ямы, и ему было невдомек, что и вся жизнь его имеет особый запах...

Ладони Бенедикта вспотели; он провел ими по лицу, и оно тоже стало влажным. Ему страстно захотелось помолиться. Если бы через несколько минут он смог оказаться в церкви, преклонить колени и помолиться, все снова стало бы на свое место. Он поднялся бы с колен очищенный, свободный от суетных, греховных помыслов, которые осаждали его. О ничем не запятнанные истоки религии, недра святости! Как это было в средневековье, во времена первых мучеников, он всей душой хотел бы погрузиться в веру, чтобы стать католиком каждой клеткой, каждой частицей своего существа, каждой извилиной мозга!

Бенедикт мучительно ждал возвращения своего отца, словно оно каким-то образом могло вернуть ему утраченное душевное равновесие. Он страстно хотел, чтобы господь бог сократил бег времени и позволил его отцу появиться здесь именно сейчас, когда он так сильно в нем нуждается. Это ожидание заслонило собой все, сковало его. Да, отцу Дару придется ждать его до утра, а отцу Брамбо придется найти кого-нибудь другого, кто будет прислуживать сегодня вечером во время обедни. Пальцы Бенедикта затосковали по флейте, которую он забыл взять. Подумав о ней, он ощутил горьковатый привкус отцовского табака, и ему показалось, что отец здесь, рядом, только его не видно в окружающем непроницаемом мраке.

Теперь уже совсем стемнело.

Наконец мальчик сказал себе ясно и твердо: «Нет, сегодня я не могу пойти в церковь, чтобы увидеться с отцом Брамбо и поговорить с отцом Даром, потому что... — он окинул взглядом темный лес, в котором тревожно шелестели деревья, — потому что я не могу сказать священникам, что мой отец находится на заводе и что сегодня ночью он сделает попытку удрать оттуда, чтобы вместе с руководителем коммунистов Добриком скрываться здесь, в лесах. Я, Бенедикт, скорее умру, чем открою это кому бы то ни было!..»

И Бенедикт заснул. Чья-то рука прикоснулась к нему на миг; он вскочил, даже не заметив, что заря уже занимается, и вскричал:

— Мой отец пришел?

Чей-то голос ответил:

— Да, твой отец в безопасности. Он здесь.

Кто-то поцеловал его в щеку. Ему почудился знакомый запах табака и прогорклый запах трудового пота...

Отчаянная нужда схватила их за горло... Остановившись на дороге, Бенедикт смотрел на богатейшие залежи свалки, на кучи разной рухляди и лома, среди которых он нашел тогда канделябр. Его оценили совершенно неожиданно в пять долларов. Теперь вся семья существовала только на то, что могла «выжать» из огорода — своего и своих соседей. Люди стали гораздо больше занимать и давать в долг друг другу, чем в обычное время.

Бенедикт нес кролика, которого ему дала матушка Бернс, когда утром он уходил из лагеря. Она хорошо знала лес и умела добывать пропитание такими способами, о которых он даже и не подозревал, — вот поймала в силки этого кролика. Бенедикт подумал, что сам он не станет его есть, но почему бы кролика не съесть Джою и Рудольфу. Сейчас он раздумывал, не совершить ли ему коротенькую экскурсию по свалке, не поискать ли что-нибудь стоящее? Он бросил задумчивый взгляд на огромную темную кучу, над которой курился дымок и мелькали язычки пламени; он был во власти сильнейшего искушения, свалка притягивала его как магнит. Нет, нет, он должен поскорей вернуться в Литвацкую Яму и повидать своего отца, который рано утром ушел из лагеря к себе домой. Бенедикт должен отдать матери кролика. Он чувствовал его тяжесть, ощущал его холодное прикосновение к своей ноге, но смотреть на него не решался.

На гребне хребта не было видно ни одной вагонетки, — шлак не сбрасывали уже целую неделю. Глыбы шлака докатились до определенного места и остановились, словно чья-то рука начертала линию, за которой для них начиналась запретная зона. Дома напротив шлакового отвала обуглились, краска на них потрескалась и взбухла пузырями. Ряд домов, что стояли ближе ко Рву, разрушили, но там до сих пор копошились люди: они разбирали стены и складывали старые бревна на грузовики, чтобы продать их в городе. Ветер, поднявшийся ночью, покрыл шлаковый отвал красной пылью. На крышах, на улицах и даже на людях — на всем лежал красный налет.