Обращенные - Дэвид Сосновски

Итак: Исузу родилась без голосовых связок. Она может слышать, может улыбаться или дуться, если сочтет нужным. Но она не может говорить. Мой маленький Харпо Маркс[75] в «уайт-ауте», темных очках и с фальшивыми клыками. Я исписываю стопку карточек размером три на пять, которые она будет держать в кармане и выдавать окружающим при необходимости. «Трахни себя в жопу — вылетит мышка». Для правдоподобия.

Конечно, новая легенда как нельзя лучше вяжется с тем фактом, что Исузу последнее время почти не разговаривает — особенно с вашим покорным слугой. Два «не-а» — вот, можно сказать, и все, что я слышал от нее за все это время, после того, как я признал (или почти признал, хотя готов был признать полностью) смерть её матери.

Удивительно, сколь часто в нашем повседневном общении мы можем обходиться без слов. Особенно если один из нас дуется. Особенно если одному глубоко наплевать на другого. Если говорить, например, о нас с Исузу, то наши беседы после почти-признания очень скоро принимают следующий вид. Я, держа в каждой руке по банке с кошачьим или собачьим кормом, изображаю весы правосудия, которые пребывают в нерешительности. Или легонько подталкиваю Исузу локтем, словно подаю ей сигнал обгона. После чего она пожимает плечами и показывает мне, на что похож ее затылок.

По возвращении в гостиницу я сижу и крашу остатками «Уайт-аута» ногти на пальцах: на большом, на среднем (не подумайте, что я показываю «фак»), на мизинце. Зачем? Понятия не имею. Возможно, от этой неизменной тишины я впадаю в маразм. Возможно, я надеюсь, что Исузу будет вынуждена задать мне этот вопрос. Я дую на ногти, растопыриваю пальцы веером, снова дую.

Исузу безучастно смотрит на меня. Встает, забирает у меня пузырек, берет меня за руку. Безмолвно раскрашивает пропущенные ногти — на указательном и безымянном. И снова возвращается к телевизору, где идет Шоу Маленького Бобби Литтла — по-прежнему храня молчание.

Лишившись звука ее голоса, я сижу в нашем номере, в темноте. Я прислушиваюсь к сопению Исузу — моего маленького армейского джипа, чей двигатель работает на холостом ходу, — наблюдаю за дикими отсветами северного сияния, которые играют на ее сонном личике, за причудливыми тенями разных предметов, тянущимися по стенам и потолку. Вот и все, чем сейчас занимаюсь. Я сижу в темноте, смотрю на все это и задаюсь вопросом: можно ли говорить о похищении, если вы похищаете собственного ребенка? Если вы похищаете его для его же блага? Если единственный выкуп, который вас устраивает — это возвращение того положения вещей, которое существовало до тех пор, как вы перестали друг с другом разговаривать?

Нет нужды беспокоиться о том, что ей придется находиться на открытом воздухе. Парку и рукавицы она не снимала, она так и спит во всем, в чем была, когда мы пришли. Насколько я понимаю, в нашей гостинице забыли об особенностях терморегуляции у клиентов-смертных. Если вы хотите немного прогреть номер — скажем, для того, чтобы заняться любовью, — извольте доплатить. Напомнив себе, что существо, с которым я зарегистрировался в гостинице, выглядит как скороспелка четырех футов ростом, с солнечными ожогами, я решил, что этот вопрос лучше не поднимать. В конце концов, есть вещи, от которых даже вампиров бросает в дрожь.

Между прочим, шнуры из полистерола существенно облегчают работу похитителя — я выяснил это еще в те времена, когда мы охотились стаями. Тогда мы решали проблему с помощью клейкой ленты, но любой специалист по научной организации труда скажет, что вам придется делать слишком много лишних движений. Сначала вытащить катушку, потом два-три раза обернуть ленту вокруг запястий жертвы, потом оторвать конец и затем повторить то же самое на лодыжках. А если у вас есть веревки, то все можно подготовить заранее: сделать из веревки большое «О»… нет, скорее «Q», учитывая наличие у этой штуки хвоста. И когда начинается шоу, вам остается просто набросить ваше «Q» на запястья жертвы и рывком затянуть петлю. Ни суеты, ни возни, и у жертвы нет никакой возможности пошевелиться. Полиция пользовалась такими штуками многие годы — скажем так, для контроля поведения граждан, и теперь я вижу, почему. Это дешево. Практично. Разве что достаточно болезненно, если шутник попытается сопротивляться.

Когда вы имеете дело со спящими смертными определенного роста, вам ничего не стоит стянуть ему лодыжки и запястья — если только вы не разбудите его, набрасывая свое лассо. Именно так все и происходит на этот раз. Шмыг-шмыг, цап-царап — и дело в шляпе! Исузу связана и превращена в ручную кладь прежде, чем получает хотя бы шанс открыть свои предательские глазенки. И когда она просыпается, она не кричит, не задает вопросов и даже не ругается. Возможно, потому, что она все еще дуется. А может быть, она всегда так просыпается — бесшумно, научившись этому в те времена, когда стены вокруг нее пахли червяками, особенно во время дождя.

Я жду. Позволяю ей сфокусировать глаза. Убедиться, что все сделанное сделано человеком, которого она знает. И затем вытаскиваю ее из постели и перебрасываю через плечо, точно скатанный коврик. Она не сопротивляется. Не корчится. Ее тело кажется совершенно безжизненным, словно она настолько приучила себя к мысли о смерти, что не знает, как еще быть.

Это огорчает меня еще сильнее, чем ее молчание.

Я спускаюсь по лестнице к автомобилю, взятому напрокат. Встряхиваю — чуть грубовато — мою связанную тряпичную куклу, надеясь, что она поглядит, рыгнет, пукнет. Надеясь на «мать твою», на «чтоб ты сдох», на «поосторожнее». Ничего. Я отвечаю тем же, запихиваю ее в багажник и затем захлопываю крышку.

Потом беру сумку со своими пожитками, пристраиваю на пассажирское сиденье — прежде чем отключить обогрев двигателя и блокировку коробки передач. Завожу машину и уезжаю со стоянки.

Во всем этом, разумеется нет никакой необходимости. Я мог отвезти ее туда, откуда забрал, без всех этих жутких уловок. Что тут можно сказать? Я католик, глубоко верующий. Жаждущий спасения души. Между Страстной Пятницей и Светлым Воскресеньем — ад, куда душа попадает, чтобы страдать. Вдобавок, я — всего лишь мельчайшая частица, недовольная тем, как она относилась ко мне в последнее время. Мы отправились в эту поездку, чтобы развеяться, а приехали к чувству вины.

Конечно, я врал ей. Я говорил ей, что ее мама ушла. Но дело пора закрыть за истечением срока давности. А если учесть смягчающие обстоятельства, которые позволят не подвешивать меня за ребра на мясном крюке… Например, что не я убил ее маму. Например, что с момента гибели ее мамы я воспитывал ее саму. Думаю, это позволит мне скостить несколько лет. Черт, ей десять, а мне — больше сотни. Учитывая разницу в возрасте, я заслуживаю небольшой передышки.