Дон-Жуан - Джордж Байрон

[378]

Какой ценой даются «сообщенья»,Задумайтесь, любители газет;Поймите, что гарантии спасеньяУ вас самих на будущее нет!Налоги, Каслрея выступленья,Восторги Веллингтоновых побед,Ирландии голодные стенанья —Везде я вижу предзнаменованья.

Но все же, уважая короля,Цветет патриотическая нация,Поэты, повелителей хваля,Всечасно пребывают в экзальтации.В Ирландии напала на поляНовейшая чума — пауперизация;Но это зло корону не смутит:Георг Четвертый толст и очень сыт.

Но я опять от темы отвлекаюсь.Итак, погиб несчастный Измаил!Его пожар, в Дунае отражаясь,Кровавым блеском полночь озарил.Еще гудели стены, сотрясаясь,Но оборона выбилась из сил;Из нескольких десятков тысяч смелыхЕдва ли даже сотня уцелела.

Но русских мне придется похвалитьЗа добродетельное поведенье —В наш век развратный надобно ценитьТакое крайне редкое явленье!Сюжет довольно скользкий… Как мне быть?Ну, словом, многодневные лишеньяВлиянье оказали, говорят,На степень целомудрия солдат.

Они, конечно, грабили немало,Но от насилий, следует сказать,Едва ли сорок дюжин пострадало.Не стану о причинах толковать,Но только вам напомню, что бывало,Когда случалось город штурмоватьФранцузам — этой нации приятной,Но крайне изощренной и развратной.

Конечно, в темноте и впопыхахМогли ошибки мелкие случаться:Там дым стоял такой во всех домах,Что впору даже с чертом повстречаться!Шесть гренадеров, якобы впотьмах, —Куда тут было толком разобраться! —Наделали непоправимых бедС девицами семидесяти лет.

Но, в общем, все держались образцово,Что, говоря по правде, огорчалоКрасавиц томных возраста такого,Которым уж невинность докучала.Роль скорбной жертвы случая слепогоИх ни одной минуты не смущала;Сабинянок удел[379] казался им,Сказать по правде, вовсе не плохим.

И вдовы проявляли нетерпенье;Перевалив уже за сорок лет,Матроны выражали удивленье,Что массовых насилий вовсе нет.Но так или иначе, без сомненьяУставшие от грохота побед,Солдаты в развлеченьях не нуждались,И вдовы, вероятно, не дождались.

Суворов в этот день превосходилТимура и, пожалуй, Чингис-хана[380]:Он созерцал горящий ИзмаилИ слушал вопли вражеского стана;Царице он депешу сочинилРукой окровавленной, как ни странно —Стихами: «Слава богу, слава вам! —Писал он. — Крепость взята, и я там!»[381][382]

Двустишье это, мнится мне, страшнееМогучих слов «Мене, Мене, Текел!»[383],Которые, от ужаса бледнея,Избранник Даниил уразумел.Но сам пророк великой ИудеиНад бедствием смеяться не посмел,А этот рифмоплет — Нерону пара! —Еще острил при зареве пожара.

Как страшно эта песенка звучитПод музыку стенаний! Негодуя,Пускай ее потомство повторит.Я возглашаю: камни научу яГромить тиранов! Пусть не говоритНикто, что льстил я тронам! Вам кричу я,Потомки! Мир в оковах рабской тьмыТаким, как был он, показали мы!

Нам новый век узреть не суждено,Но вы, вкушая радость мирозданья, —Поймете ль вы, что было так темно,Так мерзостно людей существованье!Да будет навсегда погребеноПрезренных этих лет воспоминанье!Забудьте кровожадных дикарей,Кичившихся жестокостью своей!

Пускай же разукрашенные троныИ все на них сидевшие царькиВам чужды, как забытые законы,Как тайных иероглифов значкиНа древних обелисках фараона,Как мамонтов огромных костяки;Вы будете глядеть в недоуменье —Могли ли жить подобные творенья!

Итак, читатель, все, что обещалЯ в первой песне, — выполняю честно:Я все теперь подробно описал:Любовь, и шторм, и битвы. Как известно,Эпической поэму я назвал,И разрешил задачу я чудесноНазло моим предшественникам; ФебМне помогает, волею судеб.

Уже не раз на лире сей болтливойПевучую струну он поправлялИ продолжать рассказ мой прихотливыйМне так или иначе помогал.Но надоел мне грозный бой шумливый,Так сделаем же маленький привал,Пока Жуан в столицу поспешает,А Петербург депешу предвкушает.

Такая честь оказана емуЗа то, что он держался и гуманноИ доблестно. Герою моемуОб этом повторяли неустанно.«Владимиром» по случаю семуУкрасили отважного Жуана,Но он не им гордился, а скорейСпасеньем бедной пленницы своей.

И в Петербург турчаночка ЛеилаПоехала с Жуаном. Без жильяЕе одну нельзя оставить было.Все близкие ее и все друзьяПогибли при осаде Измаила,Как Гектора печальная семья.Жуан поклялся бедное созданьеОберегать — и сдержит обещанье.

Песнь девятая

[384]

О Веллингтон (иль Villainton[385] — зоветТебя и так двусмысленная слава;Не победив тебя, не признаетВеличья твоего француз лукавыйИ, побежденный, каламбуром бьет)!Хвала! На пенсию обрел ты право.Кто смеет славы не признать твоей?Восстанут все и завопят о Ней.[386][387]

Неладно ты с Киннердом поступилВ процессе Марине[388] — скажу открыто,Такой поступок я б не поместилНа славные вестминстерские плиты.Все остальное мир тебе простил,И нами эти сплетни позабыты:Хоть как мужчина ты и стал нулем, —«Героем юным» мы тебя зовем.

Мы знаем, после славного походаТебе даров немало принеслиЗа то, что, Реставрации в угоду,Ты спас легитимизма костыли[389].Испанцам и французскому народуОни прийтись по сердцу не могли,Но Ватерлоо заслуженно воспето,Хоть не дается бардам тема эта[390].

Но, что ни говори, война — разбой,Когда священных прав не защищает.Конечно, ты — «головорез лихой»[391];Так сам Шекспир подобных называет;Но точно ль благороден подвиг твой —Народ, а не тираны, пусть решает.А им-то лишь одним и повезло:Им и тебе на пользу Ватерлоо.

Но я не льщу; ведь лестью ты упитан!Устав от грома битвы, так сказать,Герой, когда имеет аппетит он,Скорее оды предпочтет глотать,Чем острые сатиры. Все простит онТем, кто его способен называть«Спасителем» народов — не спасенных,И «провиденьем» — стран порабощенных.

Иди к столу! Я все сказал, поверь!Но вспомни, как наешься до отвала, —Солдату, охраняющему дверь,Чего-нибудь послать бы не мешало:Он тоже ведь сражался, а теперьЕго уже не кормят, как бывало.Никто не отнимает благ твоих,Но что-нибудь оставь и для других.

Я не хочу вдаваться в рассужденья,Ведь ты велик, ты выше эпиграмм!Был в Риме Цинциннат[392], но отношеньяОн никакого не имеет к нам.Ты, как ирландец, любишь, без сомненья,Картофель, но его не садишь сам;Сабинская же ферма[393], к сожалению,Народу обошлась в мильон, не менее.

Великие к наградам безучастны:Эпаминонд[394], освободитель Фив,Скончался — это знаем мы прекрасно, —На похороны денег не скопив…И Вашингтона[395] славят не напрасно!Великий Питт[396] был с нацией учтив(Что патриоту каждому любезно)И разорял отчизну безвозмездно.

Ей-богу, даже сам Наполеон,Пожалуй, не имел такого случая —Спасти от кучки деспотов закон,В Европе утвердить благополучие.А вышло что? Победы шум и звонИ пышных славословий благозвучиеСтихают, а за ними все слышнейПроклятья нищей родины твоей!

Но муза неподкупна и вольна,Она с газетой дружбы не водила;Поведает истории она,Как пировали жирные кутилы,Как их пиры голодная странаИ кровью и деньгами оплатила.Ты многое для вечности свершил,Но ты о чело-вечности забыл.

Смеется смерть — костлявый силуэт,Небытия неведомая сила.Воскреснет ли весны и солнца светИз темноты загадочной могилы?Смеется смерть… И ей заботы нет,Кому она страданья причинила.Ужасен символ тайны и конца —Безгубый смех безглазого лица!

Не то чтобы улыбка до ушей,А все-таки улыбка остается;Без губ и без ушей она страшней:Не слышит шут, а все-таки смеетсяНад миром и над сущностью вещей;Наверно знает он, что доберетсяДо каждого и что ему в ответОсклабится ободранный скелет.

Смеется смерть. Печально созерцатьВеселье устрашающее это;Но почему б и жизни не плясать,Не радоваться солнечному светуИ пузырьками пены не мелькать?Ведь все равно системы и планеты,Века, мгновенья, атомы, мирыИсчезнут в смене огненной игры.

«Быть иль не быть[397], — сказал Шекспир, — таковВопрос», — а этот автор нынче в моде.Но я не Александр[398], и гордый зовБесплодной славы чужд мне по природе.Я Бонапарта уважать готов,Но рак его на память мне приходит,И я словам абстрактным «власть» и «честь»Готов пищеваренье предпочесть.

«О! dura ilia messorum!» [399] — или:«Блажен желудок пахаря!» И тот,Кого катары злые истомили,Такое чувство зависти поймет:Не утешает пышность изобилий,Когда у вас в кишечнике течетГорячий Стикс! Спокойствие желудка —Залог любви богов; сие не шутка.

«Быть иль не быть?» Но я хотел бы знать —В чем бытия неясное значенье?Мы очень любим много рассуждать,Мы видим очень многие явленья,Но как себя всевидящим считать,Когда не видишь мудрого решенья?И жизнь и смерть в пределах бытияСплетенными всегда встречаю я.

«Que sais-je?»[400] — сказал задумчивый Монтень[401];И он поддержан скептиками всеми:На всем сомненья тягостная тень,Любой вопрос приводит к этой теме.Но как же нам-то быть? Предвижу день:Настанет столь «сомнительное» время,Когда в самом сомненье буду яИметь сомненье, милые друзья.

Приятно по теченью рассужденийС Пирроном[402] умозрительно скользить,Но я боюсь опасных приключенийИ не желаю в море уходить;К тому же далеко не всякий генийУмеет парус вовремя спустить.Я тихий бережок предпочитаю,Где отдохну я, камушки считая.

Припоминаю, Кассио сказал,Что небо для молитвы всем открыто[403],Но так как прародитель оплошал,На мирозданье божество сердито.«И воробей без промысла не пал»[404];А чем же согрешили воробьи-то?Уж не сидел ли первый воробейНа древе, где таился Евин змей?

О боги! Что такое теогония?О люди! Что такое филантропия?О вечность! Что такое космогония?Мне, говорят, присуща мизантропия.Но почему? Не знаем ничего ни я,Ни этот стол; мне только ликантропия[405]Понятна: люди все по пустякамЛегко уподобляются волкам.

Но я ничуть не хуже и не злее,Чем Меланхтон[406] и даже Моисей[407],Я обижать невинных не умеюПо самой щепетильности своей;Скажите мне, какого ж фарисеяЗатронул я безвинно? Я — злодей?Я — мизантроп? А злобные оравы,Травившие меня, выходит, правы?

Но возвращусь к роману моему.Роман хорош, я в этом убежден,Хотя не посчастливилось емуБыть понятым, как был задуман он.Не скоро миру явится всемуСвет истины. Пока я принужденСмириться, пребывая в ожиданье;Я с Истиной делю почет изгнанья!

Вот наш герой, судьбой своей влеком,В полярную столицу поспешает —К вельможам, пообтесанным Петром.Теперь сия империя стяжаетНемало лести. Жаль признаться в том,Но и Вольтер хвалой ее венчает.По мне же, самодержец автократНе варвар, но похуже во сто крат.

И вечно буду я войну вестиСловами — а случится, и делами! —С врагами мысли. Мне не по путиС тиранами. Вражды святое пламяПоддерживать я клялся и блюсти.Кто победит, мы плохо знаем с вами,Но весь остаток дней моих и силЯ битве с деспотизмом посвятил.

Довольно демагогов без меня:Я никогда не потакал народу,Когда, вчерашних идолов кляня,На новых он выдумывает моду.Я варварство сегодняшнего дняНе воспою временщику в угоду.Мне хочется увидеть поскорейСвободный мир — без черни и царей.

Но, к партиям отнюдь не примыкая,Любую я рискую оскорбить.Пусть так; я откровенно заявляю,Что не намерен флюгером служить.Кто действует открыто, не желаяДругих вязать и сам закован быть,Тот никогда в разгуле рабства дикомНе станет отвечать шакальим крикам.

Шакалы! Да! Я имя им нашел,Поистине достойное названье;Случалось мне у разоренных селИх мертвенное слышать завыванье.Но все ж, как наименьшее из зол,Шакал еще достоин оправданья:Шакалы служат льву, я видел сам,А люди — угождают паукам.

О, только разорвите паутину —Без паутины их не страшен яд!Сплотитесь все, чтоб устранить причины,Которые тарантулов плодят!Когда же рабски согнутые спиныВсе нации расправить захотят?Защите поучитесь героическойУ шпанской мухи и пчелы аттической[408].

О результате славного походаЦарице Дон-Жуан депешу вез;Убитых — как траву, а кровь — как воду,Ей доблестный фельдмаршал преподнес,Великое побоище народаЕкатерину заняло всерьез:Она, следя за петушиной дракой,Своим лишь восхищалась забиякой.

И вот в кибитке скачет мой герой.Не пользуйтесь проклятой сей коляской,Особенно осеннею порой!Но, увлечен грядущего развязкойИ вымысла заманчивой игрой,Он только сожалел, измучен тряской[409],Что не крылаты лошади пока,А на сиденье нет пуховика.

Боялся он, что тряска, непогодаЕго Леиле могут повредить;Подобных рытвин и ухабов сродуНе видывал герой мой. Как тут быть?Царила там любезная Природа,Дороги не привыкшая мостить,А так всегда с угодьями случается,Которыми сам бог распоряжается.

Ведь бог, как всякий фермер-дворянин[410],Аренды не платя, живет без дела;Но в наши дни, по множеству причин,Дворянское сословье оскудело,И вряд ли фермер вылечит одинЦереры обессиленное тело[411]:Пал Бонапарте[412] — волею судебМонархи падают с ценой на хлеб.

Итак, Жуан на пленницу глядел,От всей души турчаночку жалея.Кровавые холмы из мертвых телЯ описать с восторгом не сумею;Мне шах Надир давно осточертел!Вы помните кровавого злодея:Весь Индостан он думал покорить, —А не сумел обед переварить!

Как хорошо из черной бури бояСозданье беззащитное спасти!Такой поступок юному героюСпособен больше пользы принести,Чем лавры с окровавленной листвою,Воспетые кантатах в двадцати.Когда сердца людей хранят молчанье,Все клики славы — праздное бряцанье.

Поэты многотомно-многогласные,Десятки, сотни, тысячи писак!Вы ложью увлекаетесь опасною,Вам платит власть, чтоб вы писали так!То вы твердите с пылкостью напрасною,Что все налоги подлинный пустяк,То на мозоли лордов наступаете[413]И о «голодных массах» распеваете.

Поэты!.. Что бишь я хотел сказатьПоэтам? Не припомню, ей-же-богу.Забывчивостью начал я страдать…Хотелось мне лачуге и чертогуСовет сугубо нужный преподать.А впрочем, это лишняя тревога;Особого убытка миру нетВ том, что пропал бесценный мой совет.

[414]