ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 1 ) - Пантелеймон Кулиш

заводы отпускали, сколько понадобится ей, железа и пороху. Вместе с тем козаки

жаловались на королевских чиновников, которые не только выгоняют Козаков из

шляхетских имений, но не допускают их жить и в имениях королевских, так что

множество Козаков выселилось уже с женами и детьми к московскому Белгороду.

„Это потому (писали козаки), что нам не дозволяют иметь усадеб и жилищ в

городах, не дозволяют торговать горелкою, пивом, медом; даже на свадьбы и крестины

не позволяют нам курить и варить напитков. А тут еще паны старосты, поссорившись,

наезжают один па другого, и в своих наездах бьют Козаков. Между тем дворы,

оставшиеся по смерти Козаков, умерших на королевской службе, поступают в

распоряжение панов старост и подстаростиев, которые грабят козацкое имущество,

выгоняют козацких вдов, и даже престарелых, неспособных уже к службе стариков

бранят, грабят и обижаютъ".

То было время преследования старого митрополита молодым, убогого инока

богатым паном в белом клобуке. Исаия Копинский, вытесненный из Михайловского и

Мгарского монастырей, скитался уже, преогорченный и беспомощный, среди того

народа, которому он отдал всю жизнь, и своими сетованиями будил недовольство

сильными мира сего в сердцах не только обиженных ими, но и завистливых к ним

людей.

Одновременно с ним странствовал берестовский игумен, Афанасий Филипбвич, на

больших расстояниях между Варшавою, Москвой, Киевом и Литовскою Брестью. Этот

инок, полупомешанный на нынешний взгляд, но вдохновенный свыше на тогдашний,

видел небесные знамения, предвещавшие погибель унии, которой он приписывал все

ссоры панов с панами, мещан с мещанами, жолнеров с жолнерами, и заподазривал в

пристрастии к ней даже тех, которые, под предводительством Петра Могилы, отвоевали

у униатов несколько церквей и монастырей.

.

201

И теми же самими дорогами скиталось без пристанища по всей Малороссии

множество низшего духовенства, „удеспектованнаго“, как выразился Филипович,

новым митрополитом, и за кусок хлеба платило самыми возмутительными слухами об

утеснении православия. Умы неученых, но тем еще больше приверженных к старым

порядкам попов, монахов и набожных мирян были раздражены переворотом в

церковной иерархии, который нам представляют продолжением деятельности

Борецкого и его афонской школы. Православная шляхта не называла Петра Могилу

митрополитом до самой смерти Копинского; а между тем о нем повторялись везде

такие рассказы: что он брал приступом православные монастыри, точно иноверец; что,

выхлопотав себе привилегию на монастырь и вломившись в него с пушками, как в

неприятельскую крепость, допытывался у монахов денег побоями; что престарелых и

слепых игуменов, после побоев, клал живыми в гроба, и позволял себе над

непокорными его веленьям чернецами такую тиранию, какую когда-либо видывали в

монастырях. Один из православных панов, спасавшийся от Хмельнитчины в

Печерском монастыре, вписал в свой дневник местное предание, что слуги Петра

Могилы схватили в Михайловском монастыре самого Копинского и, перекинув, точно

какой мешок, через коня, привезли в Печерский монастырь.

Больше из ненависти к иноплеменному владыке, господствовавшему открытою

силою, нежели на основании точных известий, попы и чернецы шумели по всей

Малороссии, что Могила идет путем Рогозы, Терлецкого, Потея, а полубезумный от

огорчений, дряхлости и нищеты Копинский писал к разлученной с ним братии

Мгарского монастыря,—будто-бы польский король с панами своей рады и

арцыбискупами постановил на сейме уничтожить православную веру в Польской и

Литовской земле, обратить православные церкви в римские костелы, упразднить

монастыри и вывести русские книги; будто бы Петр Могила отпал от христианской

веры и благословлен от римского папы в патриархи; причем будто бы Могила дал

польским панам и арцыбискупам клятву сохранять один вид христианской веры, а

между тем христианскую веру своим учением попрать и всю службу церковную вместе

с римскою верою уставить по наказу римского папы.

Казалось бы, козакам, столь тесно связанным, судя по некоторым их

демонстрациям, с церковью, следовало бы, при сем удобном случае, упомянуть об

опасности, грозившей православию.

26

202

.

Но они, во всю войну 16S7 и 1688 годов, ни в просьбах на сейм, ни в жалобах,

подаваемых королю и коронному гетману, ни даже в сношениях с частными лицами, не

обозначили черты, которою обыкновенно характеризуют у нас козацкие бунты. Между

тем это была первая козакошляхетская усобица, о которой дошла до нас, игрою случая,

весьма обильная переписка не только Козаков с их противниками, но также и людей,

посторонних козацким интересам, однакож интересовавшихся вопросами церкви и

экономическим бытом польскорусского общества в Малороссии.

Совокупность всех оффициальных и частных письмен десятилетней эпохи,

предшествовавшей бунту Хмельницкого, представляет борьбу малорусского

духовенства и малорусских мещан с папистами за религиозные и экономические

интересы церкви с одной стороны и борьбу землевладельцев с разбойно-номадным

элементом за успехи сельского хозяйства—с другой. Козаки в глазах не только

католической, но и православной шляхты, являются, если не наемниками воюющих

между собою светских и духовных панов, то партизанами какого-нибудь атамана,

который сзывал их под свой бунчук, то против оплошных Татар и Турок, то против тех

властей, которые не давали им свободно заниматься добычным промыслом. По

отношению к Полыпе, они являются такими точно удальцами и разбойниками, какими

были Хлопки Косолапы по отношению к Москве, с тою только разницею, что

единоначальный характер московского общества не допускал домашней орды

образоваться в подобие вольного рыцарства ни по украйнам государства, ни на Дону.

На просьбу реестрового козачества о расширении прав его последовало решение,

показывавшее, что правительство не намерено потворствовать ему ни в чем. По

исчислению „скарбовых людей®, козакам следовало доплатить жолд за три, а не за

четыре года. Именем короля им отказывали в позволении брать с заводов запасы для

артиллерии, отказывали в праве покупать в городах места для поселения и в праве

заводить собственные винокурни и пивоварни; наконец, объявили, что в козацкий

реестр будут вписываемы только люди, аттестованные панами старостами, и сделали

козакам выговор за то, что они своевольно селятся в Корсуни, возбуждая в своем

войске неудовольствия на распоряжения местного старосты.

Озлобленные таким решением козаки собрали в апреле 1637 года раду между

Русавою и Кагарлыком. Перед созванием рады

.

203

пущена была по всем козацким околицам „поголоска*, будто бы король будет

воевать с турецким султаном, и для того призовет на службу всех желающих сделаться

козаками. Охотников до козацкого промысла было в Малороссии так много, что в раду

собралось более 10.000 человек, и эти десять тысяч угрожали превратиться в двадцать,

в тридцать и более.

Королевские коммиссары, подольский воевода Станислав Потоцкий и черниговский

подкомории Адам Кисель, предупреждая разлив козачества, поспешили явиться среди

рады с скарбовым писарем, который привез наконец козакам жолд. Но они тотчас

заметили, что недоплата жолда служила реестровикам только предлогом к бунту.

Козаки грозили двинуться всею своею массою на Запорожье. Козаки готовились

оставить Королевскую Землю совсем и переселиться в Землю Царскую. Козаки

требовали, чтоб им вернули Корсунь для помещения войсковой арматы, и не хотели

возвратить четырех захваченных в Киеве пушек.

Коммиссары отклонили их требование советом — обратиться вновь к королю с

просьбою об их нуждах на ближайшем сейме, так как инструкция уполномочивала их

(коммиссаров) только на приведение Запорожского Войска в порядок. Они показывали

козакам отсчитанные уже деньги, и велели произнести присягу согласно Курѵковской

коммиссии. Но тут поднялся новый ропот. Довольно уже мы присягали*! кричали

козаки. „Довольно уже мы выполняли всего такого и теперь выполняемъ*!

„Паны молодцы* (сказал им тогда Потоцкий) „не доводите Речь Посполитую до

крайности. Если еще однажды обнажит она против вас меч, то обнажит его с тем, чтоб

изгладить и самое имя ваше. Пускай лучше эта земля заляжет у неё пустырем, пускай