Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут все среди холмов поклонились. Хорт стоял, воздев руки, а у ног его белел перьями и алел зобом и гребнем петух – откуда он взялся? И Хорт склонился и поднял петуха. Тот смирно дался ему в руки. Хорт прижал его одной рукой, а в другой сверкнул нож. Мгновенье – и как будто гребень петуха стал на глазах расти, увеличиваться, и Хорт пустил его бежать, безголового, даже сперва лететь, и он летел, разбрызгивая кровь на цветы и травы. И все молча глядели. А как петух затих, шествие продолжилось с другой песней:
Радуйтесь, белые березоньки:Дедушки и бабушки,Матушки и батьки!На березах яко пташки.Хлебушка покрошимПрямо в вырий!И девушки крошили хлеб на все стороны, стараясь попасть на могильные холмы, и бросали крошки в ветви берез.
А одна девушка подала обезглавленного петуха Хорту, и тот пошел среди холмов кропить кровью. И в один миг Сычонку Хорт почудился великаном, держащим петушиную голову – солнце, и он шествовал среди гор Арефинских, поливая все золотой кровью.
И потом уже все стали рассаживаться и плескать пиво из корчаг на могилы, выкликать имена: «Волос!» – «Боянка!» – «Дунька Кудишка!» – «Богуславка!»– «Добранюшка!» – «Ярка! Ярка!» – «Прокуй! А, Прокуй!» – «Дивей!» – «Умай Снежко!» – «Снежана!»
И от этих закличек морозец шел по коже.
И как всех окликнули, Хорт возгласил:
– Не майтесь, навьи[292]! За Берегинями да в вырий подымайтесь! Фрр! Фрр!
И все явственно услыхали хлопанье крыльев. И смотрели в небо. А там всё мчались, мчались ласточки да стрижи, стригли синь небесную.
– А мы станем потреблять ядь, да к ней своею смертью ушедших призываем! Будем есть вместех! Слетайтеся!
И Хорт стал манить небеса и, наконец, повел руками во все стороны на собравшихся. И Улей Мухояр первый блин разорвал да стал есть сам, а другой кусок протянул Хорту. За ними и остальные принялись есть блины, кашу, рыбу, яйца и пить пиво. Слышны были голоса… И Сычонку почудилось, что тут гомонят какие-то большие нарядные птицы, целая стая, что откуда-то слетелась к горам Арефинским. Он глядел на загорелых баб в расшитых убрусах, на простоволосых девушек, заплетших волосы в косу; на бородатых мужиков с темными от солнца лицами и на безусых или только отпускающих усы и бородки парней. Эти поминки были подобны и тем, что случались в Вержавске, только там всем заправлял Ларион Докука с алтарником и псаломщиком, и пение было другое, да свечки, кресты и благоухание ладана. А трапеза на могилах такая же. Да петухов Ларион не резал.
И все-таки что-то здесь было совсем другим… Будто что-то стало тоньше, будто мертвые стали ближе и живее… И Сычонок шептал имя батьки, шептал имя Страшко Ощера, имя Зазыба, и никто, конечно, не слышал, никто из сидевших рядом, а те, чьи имена он выкликал, они-то и слышали и шли сюда в крови, в кровавых рубахах…
– На, чиво ти! – окликнула Гостена Сычонка, протягивая ему блин.
Он очнулся, взял масленый блин, нехотя начал жевать. Нездила Дервуша налил ему пива. С пива Сычонок враз охмелел. Смотрел вокруг горячими глазами и снова думал, что все тут так, как в Вержавске на помине, да по-другому. И ему уже казалось, что затем он и проделал весь этот путь с реки Каспли до Смоленска и монастыря в Смядыни, и вверх по Днепру, вверх по Городцу, через болото, – чтобы приблизиться к отцу. И точно, здесь он был ближе.
И долго они так сидели среди холмов, иные уж и запьянели. Нездила начал задирать какого-то худого, жилистого курносого мужика с рыжеватой бородой за то, что тот пришел сюда, на русалий помин, с хрестом-стерво; тот мужик отнекивался, отмахивался, мол, не лезь, то упадки вилавые всё, лжа. А Нездила выманивал его, мол, ну а што там на снурке-то болтатца? Покажь! А мужик не показывал. Не твоих очес дело, ответствовал. А Нездила не унимался, баил, что и девку его кликали по-заморски: Дунькой.
Сычонок дивился тому, помня, что ему рассказала Гостена про горы, про срацина Арефа, бегуна с ладьи. Тут и горы-то заморские, а что уж говорить про девичье имя.
– Вишь, не пособили новые боги дочке, все одно задавилася…
Тот мужик не выдержал, блеснул глазами, наклонился к Нездиле и хрипло, горячо проговорил:
– Своих побереги. Да сам берегись.
И он повернулся и пошел прочь на другую гору Арефинскую. За ним потянулась и баба…
И мое имя заморское, думал Сычонок, хрестьянское.
Толковали о разобранном Долгом мосту, о том, долго ли так все продержится? Не будет ли хуже с того?
Но Мануилу дань слать никто не хотел. И видеть священников из Смоленска такожде не желали. По своей вере жить снова наладились. Мужики грозили смольянам вилами да топорами, рогатинами. Неугасимая старая вера снова вспыхнула в этих горах Арефинских, особо на этой второй горе, иде всем заправлял Хорт и мужики хотели за свою гору постоять даже и насмерть.
И просили Хорта святилище на Арефиной горе очистить жертвой да снова там бдеть, огонь держать, бога поставить. Но то должна быть великая жертва. И тогда со всей земли вокруг сгонит скверну. И все заживут, как деды и прадеды жили. Кто-то возражал, что лепше огонь и Перуна снова воздвигнуть за Перуновым лесом, на Перуновой горе. Ежели сюды и прорвутся смольяне во главе со священником, то за лес егда ишшо дойдут. А и там сотворить великую жертву. И оттуда всех чисто провеет. Задуют добрые ветры с той Перуновой горы по всем лесам, холмам, дорогам и весям.
Крушка снова подобралась незаметно и уколола сучком мальчика в бок, заулыбалась, зашептала:
– Бычок, бычок, алый бочок, белые глазы, сизое сердце.
Сычонку так захотелось ее чем-нибудь огреть. А та будто того и ждала, на то и понуждала, щерила острые зубки в узкой улыбке…
9
И пошли праздничные дни с песнями, заговорами и хождениями с Хортом. Ходили среди полей, и Хорт трубил своим берестяным гласом:
Заваруй, Род со богами, горы, удолия,Горы, удолия, наши царины,Дабы нас тучи не заходили,Дабы пролои не заливали,Злые ветрове не порывали,Зароди, Род со богами, горы, удолия,Удолия, горы, наши царины.Царины златом посеяны.Лебяжьим пером заволочены.Мечами Перуне ограждены!Хлеба как раз колосились, и им нужна была защита. В один из дней парни и девушки, а за ними и дети пошли ловить русалку, что ворует жито. Бегали среди полей, перекликались. И вправду что-то такое все мелькало над молодыми колосьями. И девки кричали: «Догоняй! Догоняй!» Да размахивали метлами. А потом сцапали-таки ту русалку зловредную, и она была соломенной куклой с нарисованными углем глазами, ртом,
