Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки - Пальма Клементе

И глубины зеркала, как из зеленых, мутных вод, возникают ее точеные черты, немного арабские, как то свойственно женщинам с юга Испании. А сзади оливковым пятном расплывается лицо мужа, разделенное надвое предательски крючковатым носом, и виднеется, совсем уже смутно, улыбка чилийского посланца.

— Я плохо вижу себя,— заявляет донья Грасия.

— Зеркало старинное,— спешит объяснить чужеземец,— хозяин меня уведомил, что в этом и заключается его особое достоинство.

— Но конечно! — встревает Симон, который мнит себя ценителем изящных поделок.— Такое красивое... э... э... такое старинное!

Он велит поставить зеркало в спальне, перед самым ложем, между образами святых и Девы Марии. Зеркало и правда очень красивое. Рамка у него тоже стеклянная, на венецианский манер, цвета красного вина, с вырезанными по ней листьями и виньетками. Само зеркальное стекло почти зеленое. Если бы ростовщик обладал воображением и был немного более начитан, он почувствовал бы все колдовское обаяние Венеции, заключенное в одном этом редкостном зеркале, чье обрамление хранит следы искусных рук «маргаритайос», делавших жемчужины из эмали и стекла, тех самых умельцев, что изготовили гранатовые серьги, которые Марко Поло отправил на Босфор и в порты Малой Азии, к Черному морю и в Египет, откуда караваны уже и доставили их в Китай, где мандарины украшали ими свои пуговицы. А в самом зеркале он ощутил бы соблазн сладострастных волн, которые трутся переливчатыми спинами о пороги окрасившихся багрянцем патрицианских дворцов, волн, воздушных, как то стекло, что озаряется солнцем Мурано. Всего этого Симон видеть не может, но он замечает что-то неладное, что-то смущающее, когда внезапно поворачивается к зеркалу, пытаясь разглядеть себя: он готов поклясться, что стекло не спешит запечатлеть и вернуть отраженный образ — лицо словно всплывает неторопливо со дна глубоких вод.

Дни проходят, и Симон начинает беспокоиться. Что за чертовщина творится с зеркалом? Однажды, когда Симон посмотрел в него издалека, с кровати, ему почудилось, будто не его спальня, а какая-то чужая комната, наполненная чужими людьми, ожила в его пунцовой раме. Симон живо вскочил, но когда подошел ближе, только его собственная изжелта-зеленая физиономия отразилась там, как в хорошо начищенном подносе. Может, зеркало уже дожидалось Симона, чтобы успокоить его.

Как-то утром донья Грасия врывается в комнату, где он работает.

— В зеркале — нечистая сила,— сообщает она.

— С чего ты взяла?

— А вот с чего: сегодня я увидела в нем то, что произошло вчера.

Симон дель Рей сердится. Его возмущает, что жена, ослушавшись приказа, вошла в кабинет. А еще его возмущает, что некие злобные силы пытаются заставить его сбыть с рук столь великолепный дар.

— Дура ты,— отвечает он и велит заниматься своими делами.

Потом на цыпочках проскальзывает в комнату, которую зеркало наполняет таинственным мерцанием ртути, но его поверхность тотчас же успокаивает Симона, немедленно воспроизводя его черты.

Симон пожимает плечами. Нет у него времени разбираться с женскими причудами. Его ожидают более серьезные дела. И для того, чтобы разрешить одно из них, и немаловажное, ему придется расстаться с домом на десять дней. Он должен осмотреть поместье, которое уже перешло в его руки, пополнило собой его владения. Нужно составить реестр имуществу, подписать бумаги — только он сам может сделать все это. И разумнее сделать это не откладывая: для португальцев наступают тяжелые времена, и хотя Симон и льстит себя надеждой, что его уже почитают старым христианином, порой закрадывается сомнение, и тогда Симону становится сильно не по себе, им овладевает неодолимое желание нравиться всем, чтобы в каждой улыбке, льющей бальзам на душу, читалось примерно следующее: «Что вы, Симон дель Рей! Португалец — ваша милость? Ваша милость — иудей? Придет же в голову такая дикость!»

Меньше двух лет тому назад, в 1641 году, в Буэнос-Айресе были казнены лоцманы с корабля «Нуэстра-Сеньора-де-Опорто» и еще двое лузитанцев, которые привезли на Рио-де-ла-Плата вести о мятеже в португальском королевстве. И какие вести! Донья Маргарита Савойская, герцогиня Мантуанская и регентша королевства, посажена в темницу; народ, взбунтовавшись, возвел на престол под именем Хуана IV герцога Брагансу; между Испанией и Португалией вспыхнула война. Симон дель Рей и слышать ни о чем не желал. Это его вовсе не касается... не касается, и все тут... пусть его оставят в покое... он — подданный Его Католического Величества... испанец... к тому же католик... не меньший, чем само Католическое Величество...

Сегодня же надо ехать. Оставлять жену для Симона мучительно, и он без конца повторяет наказы: ни под каким предлогом не выходить на улицу — разве только в церковь; сидеть дома, в четырех стенах, как подобает благородной сеньоре ее звания и достатка.

— Чтоб как монашка! — наставляет Симон.— Как монахинька!

И удаляется с достоинством, предварительно перекрестившись и бросив последний взгляд в таинственное зеркало, в смутных глубинах которого явно творится что-то неладное, но что именно — в это лучше не вникать, ибо не оберешься хлопот с инквизицией; однако можно предположить, что виной всему какая-то погрешность, расстройство в отражающем механизме, который, воспроизводя образы, то спешит, то отстает. Но даже подобные соображения, к которым примешивается и догадка, что при выделке этого венецианского зеркала — в Италии ведь полно чернокнижников! — не обошлось без магии, не могут склонить Симона к решению расстаться с ним. Может, со временем улягутся эти смятенные воды. А пока разумнее всего поменьше туда смотреть, а главное — не допускать, чтобы зеркало превратилось в наваждение. И не преувеличивать... только не преувеличивать ничего, чтобы Сатане не пришлось ликовать у себя в преисподней.

Через десять дней Симон возвращается. Дело устроилось как нельзя лучше: поместье — самое богатое из всех, какими он владеет. В доме ждет донья Грасия, в пышном кринолине, сером с розовым, и с голубым бантом в волосах. Всеблагой Боже, какая она красивая! Красивая, как золотая каравелла инфанта Энрике, на всех парусах бегущая по волнам, разметав по ветру яркие флаги.

Симон дель Рей испытующе вглядывается в нее своими иудейскими глазками, часто мигающими под козырьками тяжелых век. Ни о чем не расспрашивает. Кабальеро не пристало интересоваться, как его сеньора вела себя в его отсутствие. Но, сопровождаемый супругой, рыщет по всему дому, держа нос по ветру, как легавая собака, на все бросая косые взгляды, которые скользят по мебели и взбираются, как прожорливая тля, по гобелену с Авраамом и Мельхиседеком.

Этой ночью, в спальне, раздеваясь при свете свечи — донья Грасия уже потягивается в постели, нагая, сбросив последние покровы,— Симон останавливается перед зеркалом и едва удерживается от крика.

Отуманенное стекло воспроизводит вовсе не его, Симона, собственное обличье — расстегнутый камзол, плоеный воротничок, выжидающе-напряженный взгляд — оно, словно превратившись в картину, покрытую зеленоватым лаком, предлагает Симону изображение его жены, отступающей к ложу в объятиях туповатого посланца. Эта немыслимая картина движется медленно, как бы во сне, что с одной стороны делает происходящее в зеркале неправдоподобным, зато с другой — подчеркивает слишком жизненные детали и особенности. Вскоре сцена заволакивается и расплывается, словно выцветают краски, которыми она написана, а из бездонных зеркальных глубин поднимается его собственное лицо, исказившееся, с глазами, вылезающими из орбит.

Симона дель Рея сковывает ужас. Дара речи его лишает не столько окончательная уверенность в том, что зеркало заколдованное, сколько неопровержимое доказательство супружеской измены, ибо если первое сверхъестественно, и не такое это дело, чтобы жалкий человеческий разум мог проникнуть в него, то второе ясно до прозрачности и, хочет того Симон или нет, касается его одного.

Донья Грасия зовет его к себе в постель низким, хрипловатым голосом, который похож уже на мяуканье. Наконец Симон вспрыгивает на кровать. Ложится на бок, отвернувшись от жены, не обращая внимания на ее притворную досаду, не отвечая на настойчивые заигрывания. Через несколько минут начинает нарочно всхрапывать, чтобы жена поскорей уснула. Ему надо поразмыслить без помех. Всю ночь он не может сомкнуть глаз. Кровь кипит. Что теперь делать? Конечно, проучить ее... колотить, колотить, пока не заболят кулаки, которые он втыкает в подушку... но не здесь, не сейчас, потому что негры услышат ее вопли и прибегут, с показным усердием защищая хозяйку; нет, не сейчас — в поместье, где не помешает никто...