Месье, или Князь Тьмы - Лоренс Даррел

Старый слепой пес ждет у садовой калитки.

Прошлой ночью ему снилась негритянка,

Другая Трэш, он привел её

В шелестящую чащу, с улыбкой, пахнущей

Разрытой землей, разверзшейся могилой.

Пиа пишет: «У старого азиатского врача плоское гладкое лицо, как у задумчивой кобры, зато ум весь в зазубринах, как плита древнего колодца, на которой веревки протерли множество желобков. Колодец знаний глубок, а человеческая жажда неутолима. Однако известно, что колодцы имеют обыкновение высыхать, и уровень воды в них понижается».

«Зеркала изобрели для того, чтобы наблюдать за полетом ласточек». (Сильвия. Наверняка где-то это вычитала).

Торо[152] сказал примерно так: «Жизнь большинства жен состоит из молчаливого неодобрения». Роскошный интеллект в убогой оболочке. (Тоби.)

Ветер свистит в вороньем гнезде моего скелета,

В боевой рубке черепа,

В снайперском убежище глазного яблока,

Что смерть? Перемена кода, зоны пребывания.

Печаль провидца, шаркая, бредет чтобы… etc., etc.

Ребенком я упал в молоко. Потом женился и был coq en pute.[153] Писатель, брюхатый книгой, я бросился к Орте,[154] словно боялся за приплод. Вывести общие закономерности из вороха взаимоисключающих фактов и примет под силу и науке, и поэзии.

Тоби пресытился кембриджскими корибантовыми[155] колбасами. Сумчатые преподаватели надуты, как паруса. Галеоны подбитых мехом мантий.

Les grands sensuels agréés comme moi, Robin

Les sensuelles us Amour comme elle

Dans des jar dins d'agrément jouant

Comme des poules dans les basses cours

Sont plutqbt agronomiquement acariatres

Selon les pédérastes, les putains et les pâtres.

Mais ce soir si ce joli temps permet

Si I'equinoxe persiste

Nous allons entendre chanter tous les deux

La petite doxologie des toiles d'arraignes.

Éplucher le gros oignon de I'univers

Nous deux cachés par l'éventasil de la nuit.

Écoute, с 'est le temps qui coule

C'est la nuit qui fuit. A moi Bouboul![156]

Полжизни воевал я с этой ношей,

Но сдвинул ее лишь на волосок, полжизни

Надсаживал я легкие, рвал жилы.

Вы спросите: всего на волосок?

Хоть тяжелее разве что воздуха она,

Хоть медленнее Мамонтова зуба

Росла и мамонтовой ненависти?

Ногти продолжают расти и после смерти;

Вот и я тащил свой груз куда-то,

Когда уж не было дыханья.

Нес его вкупе с бременем моей загробной жизни

И с неодолимым грузом твоей кончины.

Что-то зреет вокруг этого долгого молчания, Пиа, как жемчужина безмолвия вокруг песчинки; золотой эмбрион глубинного смысла, обещанного гностикам. Говорят, кроме любви, только печаль, сладостная печаль, может развивать душу. Ах! Се beau temps оu j'étais malheureuse,[157] позиция мадам де Сталь.

Чего бы мы не отдали за безжалостное очарование Байрона?

Спокойствие и бесстрашие, даруемые при рождении, должны были бы стать естественными качествами человека, но, подсоединившись к коробке скоростей процесса, он преображается: из него выжимают истинность. Лишают индивидуальных черт, некой естественной кривизны…

Деревянная нога, ямочка с гноем, бородавка с глазком.

Ах! Молочные волынки скрытого желания! Сегодня вечером Сильвия терзает рояль Шопеном, а я читаю книжку об Индии — дымящийся навоз торговой предприимчивости.

Проза должна сверкать, как слюда. Вспышка нервного прозрения. Лунной ночью мертвецы висели в траншеях на колючей проволоке, как сперма на завитках девичьего межножья.

Сегодня я работал, качаясь под тяжестью ожерелья из суппозиториев. Я пришел к некоторым заключениям, например, секс это не физический акт, а мыслительный: Мысль на кончиках пальцев. (Тоби в апогее подавленной искренности.)

Брюс говорил мне, что Сильвия не видела сиделку, когда та шла справа. Черепная гемиплегия? Скорее всего, нет.

Пиа сказала: «Когда Трэш уходит, у меня поднимается температура». А я? А я?

Я постоянно мысленно сочиняю ей письмо, которое, наверняка, закончит свой путь в отделе невостребованных писем, попадет аи rebut, en souffrance,[158] вот почему я страдаю от ужасного недостатка кальция. Учусь видеть сны как нечто искупительное, освобождающее меня от антиобщественных желаний, которые должны стать безвредными — и это не из-за пробудившегося гражданского чувства, а из страха перед наказанием.

Позднее начинается эмбриология скуки, и мы неизбежно впадаем в инертность. Вялый плод не желает покидать уютное чрево. Итак, развитие замедляется из-за нашей трусости, а потом и вовсе останавливается. Начинается гангрена. Люди рождаются с замороженными чувствами и бродят по земле как мертвецы. Хладнокровные. Безликие человечки, которые причиняют нам множество бед, давая волю тому, что мы героически подавляем.

Например, поэт Тобор. Его юная жена упала в жерло вулкана. Во второй раз он не женился, и чем больше проходило времени, тем дороже и дороже она ему становилась. Свою боль он изливал в стихах, тяжелых, как свинец. И уже завоевав всемирную славу, он понял однажды, что всем обязан смерти жены. Если бы она жила, то не значила бы так много для его творчества. Именно ее смерть придала энергии его поэзии. Ему стало так стыдно, что он навсегда прекратил писать.

Тело Трэш было живым барельефом, которое могло ввести в штопор мужчину на пляже. Ее красный рот походил на рану от сабельного удара смеха, на шрам, оставшийся после дуэли. Обсуждая меня с Пиа, она сказала: «Этот парень всегда пытается из говна сделает конфетку».

Если я когда-нибудь говорил, будто секс забавная штука, то лишь затем, чтобы подчеркнуть его необыкновенную хрупкость. Классическая похоть, оставь нас хоть на день.

У меня нет права подавать голос? Почему? Ведь и женолюбивый Рафаэль очень любил этот акт, вовсе не считал его одиночным — купаясь в сладкой шелковистости женских тел. В наши дни, чтобы люди чувствовали себя нормально, нужна свинцовая сперма шизофренического вырожденца.

Обвиненный Тоби в политическом цинизме, я спросил: «А от Робинзона Крузо ты тоже ждал бы гражданского чувства и политической грамотности?» Он не ответил. Сидел, ковыряя пальцем в ухе и крутя ногой в ботинке, как сексуально озабоченный кот крутит хвостом. А потом рассказал мне о своем приятеле, который все бросил и уехал в Пекин, где взял в любовницы женщину по прозвищу Прочная Москитная Сетка. И бил ее, пока она не начинала петь, как жаворонок.

Последнее слово Будды — «усердие». Уфф, тошно.

Кинематографическая компания требовала от меня идей, и я придумал великолепный сюжет: фильм о том, как снимается фильм о Распятии. Сам процесс пригвождения к кресту происходит в глубине, как на картине итальянского мастера. Три знаменитых актрисы, исполняющие главные женские роли, сидят под оливой за шатающимся зеленым столом и играют в покер. Сцена, скажем так, перенесена из maison close[159] на Масличную гору. Из-за пыли женщины спрятали под разноцветными косынками неухоженные волосы цвета гнилой соломы. У них морщинистая, как у старых слоних, кожа — от многолетнего употребления грима и виски — вся в пятнах, и похожа на оштукатуренную стену в летнюю пору. Они ждут сигнала и играют, не прерываясь. Всеобщие подружки — ибо это суперкино. Они смеются, показывая желтые зубы, имплантированные в отторгающие их десны; чем мягче десны, тем тверже улыбки (каламбур). Напоминая неисправимых шлюх, так сказать, новозаветных шлюх, они играют, скучая, в ожидании клиента. Вот так. А в глубине разыгрывается жалкое Представление. Занудливый еврейский агитатор расплачивается за свою самонадеянность. Иуда сидит под деревом и жует яблоко. Ему приделали огромные клыки и когти, словно он Фу Манху. Продюсер — калека, поэтому разъезжает в кресле. К тому же, он эпилептик, и у него во время съемок частые приступы. Субтитры я обещал придумать позднее.

Женщины, которые, как Пиа, любят меха, склонны к воровству. Тайную влюбленность в отца выдает страсть к тигриным шкурам. О прическе. Если волосы падают на глаза, и приходится постоянно встряхивать головой, чтобы убрать их, значит, женщина отождествляет себя с пони — и будет везти на себе своего мужчину. Пиа красила ногти лаком цвета свернувшейся крови, Трэш — белым.

Сомнительное удовольствие от любовной связи, имитация поцелуя, кто-то умирает от послеоперационного шока. Любовь, проверенное средство для оживления трупа… Мысли накрепко сцеплены, как кольца в кольчуге, и их не разорвать никакими доводами.