Полная иллюминация - Джонатан Фоер

«Боже мой», — сказал он и поднес фотографию к пламени свечи. Потом опустил. Потом опять поднес, но на этот раз к своему лицу, так, чтобы обозревать одновременно и меня, и фотографию. «Что он делает?» — спросил Дедушка. «Что ты делаешь?» — спросил я. Джонатан положил фотографию на стол. «Это ты», — сказал он.

Я вынул руки из коробки.

«Где я?» — «Мужчина на фотографии. Это ты». Он протянул мне фотографию. На этот раз я проэкзаменовал ее с повышенной пристальностью. «Что там?» — спросил Дедушка. На фотографии было четыре человека — двое мужчин, женщина и младенец, которого женщина держала на руках. «Тот, что слева, — сказал Джонатан. — Вот». Он положил палец рядом с лицом мужчины, и, должен сознаться, мне ничего не оставалось, как признать, что он был на меня похож. Я увидел себя, как в зеркале. Я знаю, что это идиома, но употребляю ее здесь в прямом смысле. Я увидел себя, как в зеркале. «Что?» — спросил Дедушка. «Минуту», — сказал я и поднес фотографию к пламени свечи. Даже поза мужчины была такая же мощная, как у меня. Его щеки были, как у меня. Его глаза были, как у меня. Его волос, и губы, и руки, и ноги — все было как у меня. Нет, не как у меня — мои. «Скажи мне, — сказал Дедушка. — Что там?» Я презентовал ему фотографию, и написать конец этого рассказа — совершенно невозможная вещь.

Сначала он проэкзаменовал, что эта фотография изображала. Поскольку он лицезрел ее сверху вниз, так как она лежала на столе, я не мог видеть, что исполняют его глаза. Он поднял взгляд от фотографии и лицезрел Джонатана и меня, и улыбнулся. Он даже приподнял плечи, как дети иногда делают. Он сделал небольшой смех и взял со стола фотографию. Он подержал ее у лица одной рукой и подержал свечу у лица другой. Пламя сделало много теней там, где у него на коже были складки, и этих мест было гораздо больше, чем я обозревал ранее. На этот раз я мог видеть, как его глаза путешествуют туда и сюда по всей фотографии. Они останавливались на каждом человеке и освидетельствовали каждого человека с волоса до ног. Потом он снова поднял взгляд от фотографии и снова улыбнулся Джонатану и мне, и снова приподнял плечи, как ребенок.

«Это похоже на меня», — сказал я.

«Да, похоже», — сказал он.

Я не смотрел на Джонатана, потому что был уверен, что он смотрит на меня. Поэтому я смотрел на Дедушку, который расследовал фотографию, хотя я уверен, что он чувствовал, что я его лицезрею.

«В точности как я, — сказал я. — Он тоже это обозрел», — сказал я о Джонатане, потому что не хотел оставаться один на один с этим наблюдением.

(С этого места уже совсем не удается продолжать. Я много раз дописывал до этого места, и исправлял те части, которые ты заставил бы меня исправить, и придумывал новые шуточки, и новые изобретения, и писал так, как будто это ты пишешь, но сколько бы я ни упорствовал в продолжении, рука всегда дрожала так, что невозможно было удержать ручку. Сделай это ради меня. Пожалуйста. Это теперь твое.)

Дедушка укрыл лицо за фотографией.

(И я не нахожу, что это такая уж трусливая вещь, Джонатан. Мы бы тоже укрыли свои лица, да? По правде, я уверен, что укрыли бы.)

«Мир такой маленький», — сказал он.

(Он засмеялся в этот момент, как ты помнишь, но ты не можешь включать это в рассказ.)

«Это до того на меня похоже», — сказал я.

(Здесь он положил руки под стол, как ты помнишь, но эта деталь только подчеркнет его слабость, а не достаточно ли того, что мы вообще об этом пишем?)

«Прямо как комбинация Отца, Мамы, Брежнева и тебя самого».

(Он не ошибся, запустив в этом месте шутиху. Так и следовало поступить.)

Я улыбнулся.

«Как ты думаешь, кто это?» — спросил я.

«Как ты думаешь, кто это?» — спросил он.

«Я не знаю».

«Не надо презентовать мне неистины, Саша. Я не ребенок».

(Но я презентую. Ты никогда не мог этого понять. Я презентую неистины, чтобы тебя защитить. По той же причине я так непреклонно стараюсь быть смешным человеком. Все ради того, чтобы тебя защитить. Я существую на случай, если понадобится прийти на твою защиту.)

«Я не понимаю», — сказал я. (Я понимаю.)

«Не понимаешь?» — спросил он. (Понимаешь.)

«Где это снято?», — спросил я. (Должно же быть какое-то объяснение.)

«В Колках».

«Ты оттуда родом?» (Ты всегда говорил Одесса… Влюбиться…)

«Да. До войны». (Вот как все обстоит. Вот как, если по правде.)

«Бабушка Джонатана?»

«Я не знаю ее имени и не хочу его знать».

(Должен проинформировать тебя, Джонатан, что я очень печальный человек. Я думаю, я всегда печальный. Возможно, это знаменует, что я никогда не печалюсь, потому что печаль — это то, что ниже твоего обычного расположения, а я всегда одно и то же. Тогда возможно, что я единственный человек в мире, который никогда не печалится. Возможно, что я счастливчик.)

«Я не плохой человек, — сказал он. — Я хороший человек, которому выпало жить в плохое время».

«Я это знаю», — сказал я. (Даже если бы ты был плохим человеком, я бы все равно знал, что ты хороший.)

«Ты должен проинформировать его обо всем, о чем я тебя сейчас проинформирую», — сказал он, и это меня очень удивило, но я не спросил, почему, и вообще ничего не спросил. Я сделал так, как он распорядился. Джонатан открыл дневник и начал писать. Он записал каждое слово, которое было произнесено. Вот что он записал:

«Все, что я сделал, я сделал потому, что считал, что так правильно».

«Все, что он сделал, он сделал потому, что считал, что так правильно», — перевел я.

«Я не герой, это правда».

«Он не герой».

«Но я и не плохой человек».

«Но он не плохой человек».

«Женщина на фотографии — это твоя бабушка. Она держит на руках твоего отца. Человек, стоящий рядом со мной, — это был наш лучший друг, Гершель».

«Женщина на фотографии — это моя бабушка. Она держит на руках моего отца. Человек, стоящий рядом с Дедушкой, — это был его лучший друг, Гершель».

«Гершель на фотографии в ермолке, потому что он был еврей».

«Гершель был еврей».

«И он был моим лучшим другом».

«Он был его лучшим другом».

«И я убил его».

Впадая в любовь, 1934—1941

В ДЕНЬ ИХ ПОСЛЕДНЕГО соития — за семь месяцев до того, как она наложила на себя руки, а он сочетался браком с другой — Цыганочка спросила у дедушки, как он расставляет книги.

Только к ней он всегда возвращался сам, не дожидаясь, пока его об этом попросят. Они встречались на ярмарке (он наблюдал, дрожа от предвкушения и гордости, как она завораживает змей в плетеной корзине подвыпившими звуками своей флейты). Они встречались в театре или у входа в ее крытую соломой лачугу в цыганском таборе на другом берегу Брод. (Ей, конечно, нельзя было показываться возле его дома.) Они встречались на деревянном мосту, или под деревянным мостом, или неподалеку от каскада небольших водопадов. Но все чаще — в окаменевшей чаще Радзивельского леса, обмениваясь новостями и шутками, веселясь с полудня и до заката, предаваясь любви (которая, возможно, и не была любовью) под балдахином из гранита.

Правда, я замечательная? — спросила она однажды, привалившись к стволу окаменевшего клена.

Нет, — сказал он.

Почему?

Потому что замечательных много. Можно не сомневаться, что сегодня сотни мужчин назвали своих возлюбленных замечательными, а ведь еще только полдень. Ты не как все.

Ты хочешь сказать, что я незамечательная?

Да.

Она дотронулась пальцами до его мертвой руки. Ты считаешь, что я некрасивая?

Ты неслыханно некрасивая. Тебе до красивых, как до луны.

Она расстегнула его рубашку. Я сообразительная?

Нет. Уж точно, нет. Никогда бы этого не сказал.

Она опустилась на колени, чтобы расстегнуть его брюки.

Я сексуальная?

Нет.

Смешная?

Ты не смешная.

Хорошо так?

Нет.

Нравится?

Нет.

Она расстегнула свою кофточку. Она прижалась к нему.

Мне продолжать?

Оказалось, что она бывала в Киеве, Одессе и даже Варшаве. Когда ее мать слегла от смертельной болезни, она целый год прожила среди Дымков Ардишта. Она рассказала ему, как плавала на корабле по местам, о которых ему раньше не доводилось слышать, и хоть он и понимал, что все это выдумки, шитые белыми нитками неистины, все равно кивал, стараясь убедить себя в их убедительности, стараясь верить каждому ее слову, понимая, что в основе любого рассказа — разлука, а ему хотелось, чтобы она всегда была рядом.

В Сибири, — говорила она, — есть люди, которые занимаются любовью за сотни миль друг от друга, а в Австрии есть принцесса, которая вытатуировала у себя на теле портрет возлюбленного, чтобы, подходя к зеркалу, на него любоваться, а по другую сторону Черного моря есть каменная женщина — сама я не видела, но видела моя тетя, — так вот, она ожила, потому что ее полюбил скульптор.