Множество жизней Элоизы Старчайлд - Джон Айронмонгер

этот день ее воспоминания о Кате канули в Лету. Это случилось здесь, в Анноне.

Она помнит, что когда-то здесь росли черные сосны, выстроившись в длинный ряд от церковных ворот до самого бульвара. Сейчас деревьев осталось всего полдюжины, а там, где когда-то проходил бульвар, стоят дома.

Церковный двор кажется слишком маленьким. Он изменился? Наверняка изменился?

Но ворота остались прежними: те же чугунные решетки под той же каменной аркой. Здесь, у этих самых ворот, Жак-Этьенн Монгольфье коснулся плеча Элоизы, пока их семьи стояли поодаль, собираясь возвращаться домой, и она увидела огонь в его глазах и почувствовала жар на кончиках его пальцев.

– Я забыла свой зонтик, – сказала она ему. Она прошептала эти слова так, как будто сознавалась в самом сокровенном секрете, ловя реакцию в его взгляде. – Я оставила его в церкви.

– Я принесу его, – вызвался Жак-Этьенн.

Ее отец разговаривал со священником. Он размахивал рукой. Возможно, рассказывал священнику о звездах.

Ее матери нигде не было видно.

– Я сама, – сказала Элоиза. Семнадцатилетняя Элоиза. Спелый плод, сентябрьская виноградина, которая только и ждет, чтобы ее сорвали.

Он придержал для нее двери церкви.

Кровь Элоизы была исполнена греха. И она буквально чувствовала, как ее сердце заражает этим грехом весь организм.

В церкви никого не было. Только она. И Жак-Этьенн. И Христос на кресте. И огонь в глазах Жака. И непреодолимая тяга.

Третья скамейка от алтаря. Ровно посередине ряда – там, где она сидела. Это было ее место с тех пор, как она стала достаточно взрослой, чтобы не сидеть на руках у матери.

Галлея Гашек толкает высокую дверь. Луч солнечного света проникает через восточное окно апсиды.

– Есть здесь кто-нибудь? – спрашивает она. Ее голос отдается эхом и впитывается в каменные стены. – Кто-нибудь?

Никого.

Ряды скамеек стоят точно так же, как и тогда, когда Элоиза и Жак-Этьенн дерзнули остаться в церкви наедине. Первый. Второй. Третий. Ее каблуки стучат по каменному полу. Она останавливается с краю ряда.

То же самое сделала Элоиза. Она встала у одного края скамьи, Жак-Этьенн – у другого.

– Я не вижу вашего зонтика, – сказал Жак.

– Возможно, он остался под сиденьем, – прошептала она. Она точно знала, где зонтик. Она сама его туда спрятала. Ее сердце чуяло, что этот момент настанет.

И вот они вместе двинулись вглубь ряда, он с севера, она с юга, и посередине они встретились в месте, где свет полуденного солнца сиял на них свыше, как небесное предостережение. Они вместе наклонились, чтобы заглянуть под скамью, как будто зонтик был единственной причиной, по которой они там находились, он – в своем роскошном камзоле, и она – в воскресном платье, пахнущем сиренью, и их лица оказались так близко друг к другу, что она чувствовала отражавшийся от его кожи солнечный свет.

И тогда он прошептал:

– Если я поцелую вас здесь, перед лицом Господа, буду ли я проклят навеки?

Двести восемьдесят пять лет прошло с тех пор, как она услышала эти слова. Галлея осторожно пробирается вдоль ряда сидений, а затем, поскольку она одна в церкви, опускается на колени. Как давно она в последний раз молилась?

Она закрывает глаза. Молитва не приходит. Возможно, это и есть то проклятие, которого боялся Жак.

Шум заставляет ее вздрогнуть и выводит из задумчивости. Она оборачивается.

В глубине церкви стоит пожилая женщина в черном войлочном пальто и платке из серого хлопка. Она вошла через дверь? Галлея ее не слышала.

Несколько секунд они изучают друг друга. Сердце Галлеи бьется неестественно быстро.

Затем женщина говорит по-французски, и ее голос наполняет церковь и эхом отражается от стропил.

– Если я поцелую вас здесь, перед лицом Господа, – говорит она, – буду ли я проклят навеки?

– Если вы будете прокляты, – отзывается Галлея, и слова всплывают из самых недр ее памяти, – то будем же прокляты вместе.

Наступает кратчайший момент тишины.

– Что под сиденьем? – спрашивает женщина. Она все еще неподвижно стоит в глубине апсиды.

– Бумажный зонтик, – неуверенно отвечает Галлея. Почти шепчет.

– Проверьте.

Галлея шарит под сиденьем, и ее пальцы натыкаются на предмет.

– Зонтик? – с трудом выдавливает она из себя. Она вытаскивает зонт и держит в ладонях так, словно от любого лишнего прикосновения он может рассыпаться в пыль. Старинная вещь, хрупкая. Бумага с возрастом потемнела и иссохла.

– Если вы его откроете, – спрашивает женщина, – то какой рисунок увидите?

Она смотрит на Галлею не мигая.

– Птиц, – отвечает Галлея. Изумрудно-зеленых с золотом певчих птиц. Осторожно, как только может, она выдвигает бегунок, и спицы старинного зонтика раздвигаются, словно бабочка расправляет крылья.

– Пожалуй, после этого я просто обязана тебя поцеловать, – говорит женщина.

– Пожалуй, так и есть.

Ее зовут Камилла. У нее осунувшееся лицо, изборожденное глубокими морщинами. Белые от седины волосы. Но в ней сохранилось еще что-то от Элоизы. От Сильвии. Они сидят на скамейке у церкви с видом на панораму города, открывающуюся за рекой и деревьями. Пахнет свежевыпеченным хлебом. Где-то смеются дети.

– Расскажи мне свою историю, – просит Камилла. Они сидят очень близко.

– Ты никуда не торопишься? – спрашивает вместо ответа Галлея, и они смеются. Им ли не знать, что минувшие столетия перегрузили их историями.

Их плечи соприкасаются.

– Почему ты так долго ждала?

– Чтобы отправиться за сокровищем? Никак не представлялось удобного случая. Я бежала от Наполеона в Зальцбург. Я крупно насолила одному генералу дивизиона в Дижоне, так что пришлось держаться подальше от города. А в следующей жизни я вышла замуж за венского врача, который не верил моим рассказам; а потом я жила в Лондоне, а потом в Нью-Йорке, а когда в 1898-м я приехала в Париж, я не нуждалась в деньгах, а к тому времени, когда стала нуждаться – другая я, разумеется – началась война. И я оказалась по ту сторону железного занавеса.

– Боже правый.

– Но в 1980 году я сбежала. Точнее, моя бабушка Катя сбежала. Она перелетела через австрийскую границу на воздушном шаре.

– Однако, – впечатляется Камилла. – Это, наверное, было непросто.

– Да, непросто. – Она помнит, как разжались Катины пальцы, отпуская веревку. Она помнит падение в темноту. – Но, так или иначе, это было в 1980-м – именно тогда бабушка нашла записку Сильвии.

– И она не приехала, когда комета прилетала в 1986 году?

– Приехала. Она была здесь со своим мужем, они ждали в машине. Она тогда была беременна. И вот, пока они ждали, у нее начались схватки, и муж отвез ее в больницу. Ровно в тот час, когда она должна была быть здесь, в церкви, она рожала мою мать.

– А-а. – Камилла понимающе кивает. – У нас есть привычка появляться на свет во время визита кометы.

– Мы знаем.

Они сидят и смотрят на город.

– Зальцбург.