Заклание волков. Блаженны скудоумные - Рут Ренделл

Я передал преподобному чек, и Маркуэнд, казалось, опять собрался сесть, чтобы уже в качестве священнослужителя, а не рассыльного, обсудить со мной мои собственные богословские воззрения, но я сумел отбояриться от него, заявив, что должен немного поработать. Преподобный выказал полное понимание и тотчас ушел, а я приступил к штудированию священного писания.

Проведя за этим занятием почти час, я так ничего и не вычитал. Вроде, библия ничем не отличалась от любой другой. Во всяком случае, я никаких особенностей не обнаружил. Но ведь сообщение было адресовано Герти, которая, несомненно, поймет все с первого взгляда.

В конце концов мне пришлось забросить богословие. Я засунул библию в духовку, от глаз подальше, и, забыв о ней, возобновил размышления, прерванные приходом преподобного Маркуэнда. Собственно, они сводились к тому, что единственный факт, в котором я мог быть уверен, — убийство дядюшки Мэтта. Начав с этого факта, я, если очень повезет, сумею раскопать еще несколько достоверных фактов.

Что ж, прекрасно. На тот случай, если Герти удастся убежать от похитителей, я оставил ей записку, в которой обещал время от времени позванивать, и отправился в библиотеку, чтобы просмотреть газетные сообщения об убийствах.

Одинокий искатель вышел на след.

Глава 15

«Дейли-ньюс» сочла моего дядюшку Мэтта скучной личностью, но всячески избегала говорить об этом прямо. В конце концов газета выставила его полузагадочным полумиллионером полупреклонных лет, составившим полоумное завещание, имевшим полупонятную биографию и полуголую стриптизерку в качестве полусиделки-полулежалки. Дабы покончить с этой половинчатостью и довершить дело, судьба, в придачу ко всему, ополовинила его земной срок, сделав дядьку жертвой убийства, которое произошло в его роскошной полуторной квартире на Южной Сентрал-Парк-авеню, причем убийца до сих пор не был найден. Было совершенно очевидно, что «Ньюс» надеялась сорвать большой куш на дядюшке Мэтте, но не смогла по-настоящему взять его в оборот и сделала дело только наполовину. Все статьи, посвященные убийству дядьки, где-то с середины начинали повествовать о чем-нибудь совсем другом, например, о братьях Коллиер, с которыми дядюшка, по-моему, не имел ничего общего, за исключением того обстоятельства, что они тоже умерли, были богаты и принадлежали к белой расе.

И все же «Дейли-ньюс» оказалась единственным пригодным к использованию источником сведений. «Таймс» ограничилась сухой бессодержательной заметкой, напечатанной на другой день после убийства, остальные газеты были немногим лучше, и только «Ньюс» разродилась выводком статей. Что ж, положение обязывает.

Ну, ладно. В мешанине многочисленных ссылок на Браунинга и Джека Лондона (не спрашивайте меня, как они это сделали) я отыскал, наконец, голые факты и старательно занес их в записную книжку, приобретенную специально для этой цели.

Дядюшку Мэтта убили в понедельник вечером, восьмого мая, семнадцать дней назад. Тем вечером Герти отправилась в кино в обществе своего приятеля по имени Гас Рикович и вернулась в дядькину квартиру только в половине второго ночи. Обнаружив труп, она тотчас позвонила в полицию. По свидетельству врача, смерть наступила между десятью и одиннадцатью часами вечера в результате удара по затылку тупым предметом, которого не нашли ни на месте преступления, ни в ходе дальнейших следственных действий. Признаков насильственного вторжения в квартиру обнаружено не было, равно как и следов борьбы. Насколько было известно Герти (во всяком случае, так она заявила полицейским и пишущей братии), дядя Мэтт не ждал никаких гостей или посетителей.

Убийство человека, который вот-вот должен был умереть от рака, настолько поразило «Дейли-ньюс», что газета даже напечатала интервью с врачом дяди Мэтта, неким Луцием Осбертсоном, который, судя по тексту, был человеком надменным и напыщенным, но всякий, кто умел читать между строк, без труда уловил бы тихие сетования по поводу потери надежного источника доходов.

Последующие статьи едва ли сообщали что-то новое. Полиция вяло брела по сужающейся спирали, будто горстка побежденных индейцев, сбившихся с тропы войны. Довольно много внимания было уделено Герти. В газете появились ее фотографии, интервью с ней, был приведен послужной список эстрадной звезды.

О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное завещание, которое, судя по всему, оставил дядя Мэтт, но его содержание тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда свет юпитеров, наконец, озарил и меня, история про дядюшку Мэтта уже была мертвее, чем он сам. На шестой день после убийства даже «Дейли-ньюс» больше не могла написать о нем ничего нового.

Когда я покинул библиотеку с распухшей от сведений записной книжкой, было пять часов — разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.

Я был на Сорок третьей улице, к западу от Десятой авеню, и решил, что пуститься в путь на своих двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно, пешком я мог добраться до места назначения быстрее, чем на транспорте. Передвигаясь неспешным шагом, я покрыл расстояние за двадцать пять минут, причем никто ни разу не выстрелил в меня.

Еще в библиотеке я принял решение вернуться в квартиру Герти, чтобы, возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в голову, что похитители наверняка выбьют из Герти сведения о моем местонахождении и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня там. Тогда я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и я отбросил ее. Пожить у друга? Но у меня очень мало друзей, и они слишком дороги мне, чтобы впутывать кого-нибудь из них в дело о похищении и покушении на убийство. Не говоря уже о том, что лишь одному богу ведомо, могу ли я им доверять.

Короче, оставалось только одно место, в которое я мог пойти: к себе домой. В свою квартиру. Разумеется, никто не подумает, что я отправлюсь к родным пенатам, и едва ли меня станут искать там. А значит, дома я буду в ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой точке земного шара. И уж наверняка там мне будет гораздо удобнее: я смогу переодеться, выспаться на собственной кровати, снова начать вести ту жизнь, которая хотя бы отдаленно напоминает привычную.

Вот как рассуждал я, не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но все равно, чем ближе подбирался я к нашему кварталу, тем менее охотно передвигались мои ноги; плечи поникли, в крестце начался легкий зуд, спина делалась все согбеннее. Я поймал себя на том, что заглядываю в машины, стоящие у бордюра, и шарахаюсь от проезжающих мимо. Тогда я начал таращиться на лица встречных прохожих или пригибаться, прикрывая голову рукой, но, как выяснилось, ни в том, ни в другом случае не выказал себя блистательным тактиком, поскольку оставлял за спиной длинные шеренги застывших от изумления пешеходов, которые подолгу смотрели мне вслед. В итоге, вопреки моим расчетам, мне не удалось проскользнуть домой незамеченным.

Тем не менее, до нашего здания я добрался без приключений. Вошел в подъезд и увидел, что мой почтовый ящик ломится от посланий. Именно ломится: письма торчали из щели, как дротики из мишени. Когда я открыл маленький замочек, дверца распахнулась с громким «пух», и из ящика хлынул стремительный поток писем, которые мгновенно усеяли весь пол.

Я набил письмами карманы пиджака, взял пачку в левую руку и стал подниматься по лестнице. Когда я добрался до площадки второго этажа, открылась дверь, и появился Уилкинс. Мы посмотрели друг другу в глаза впервые с тех пор, как Герти вышвырнула его вместе с чемоданом из моей квартиры. Уилкинс поднял заляпанную чернилами руку, наставил на меня сухой синий палец и ледяным голосом произнес:

— Ну, погодите!

После чего захлопнул дверь.

Я немного постоял на площадке. Мне хотелось постучаться к нему и как-то наладить отношения. В конце концов, я был обязан извиниться перед Уилкинсом.

Пусть этот человек заблуждался, но я не мог сказать о нем ни одного дурного слова. И если я был опасно близок к тому, чтобы разделить его заблуждение, мне следовало пенять на себя, а вовсе не на него. К тому же, теперь у меня много денег, гораздо больше, чем я в состоянии потратить, так почему бы не вложить малость в издание романа Уилкинса, независимо от того, насколько он провальный?

Но сейчас мне было не до этого. Я пообещал себе, что непременно поговорю с Уилкинсом, как только мои злоключения останутся в прошлом, миновал его дверь, поднялся на третий этаж и вошел в свою квартиру.

Из моего кресла катапультировалась неимоверно рыжая девица в очках с блестящей черепаховой оправой, преимущественно желтом клетчатом костюме и туфельках на высоких каблучках. Сияя улыбкой, она распростерла руки и ринулась ко мне с криком: