За Русью Русь - Ким Балков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все так. Так… Но тогда почему у Владимира что-то не связывалось и мучило. Неужели так сильно растолкала нечаянная, в темном приднепровском лесу, точно бы по злой прихоти расшалившихся бесов, случившаяся встреча со слепым сказителем?.. Он не сразу узнал в нем Будимира, слаб и тощ, в чем только дух держится, казалось, на сильном ветру уронит его на захолодавшую землю и уж не подняться ему. Но горели глаза у старца огнем нездешним, жутко смотреть в них, побелевшая рука крепко ухватила яровчатые гусли. Владимир намеревался, не мешкая, отъехать от него, но какая-то сила удержала на месте. Спешился, сел в хор со дружинниками, опустил голову, да так и не поднял ее за то время, пока рассказывал певец про деянья предков и про походы Святославовы да про недобрые вершенья Великой княгини Ольги в деревлянской земле. И только однажды Владимир, как бы очнувшись, вскинул голову и со вниманием посмотрел на сказителя, это когда тот заговорил о ближних делах соплеменников, о Великом князе. В песенных словах, дивным светом украшенных, не было ничего, что согрело бы княжье сердце, словно бы и он повинен в бедах, павших на отчины. Да почему бы?.. Или не он радеет за русские племена, чтоб жили в согласии и мире и чтоб лад сей укреплялся из леты в лету, умножался в духе, подобно тому, как Днепр-батюшка, принимая большие и малые реки, становится многоводен и славен, и уж все нипочем ему, никому не совладать с ним, не сдвинуть с пути?! Горько! Но Владимир и глазом не повел даже тогда, когда сказитель запел про Большого воеводу, про его тяжелую и не всегда праведно сеющую смерть руку.
«И небо тогда содрогнулось,
И лес потемнел от горя,
Когда прямоезжей дорогой
Добрыня в радимичи шел…»
Но, если Великий князь хотя бы внешне был спокоен, то этого нельзя сказать о Большом воеводе. В суровом обветренном лице у него поменялось, острее выступили скулы, ходче заиграли желваки, а светлый, ничем прежде не замутненный глаз посмурнел. И это странно. Странно видеть перемену в человеке, кого, казалось бы, невозможно вывести из себя, и самая большая неожиданность разбивалась о его сердечную неприступность. Владимир опасался, что Добрыня обидит старого певца. А это не простилось бы ему и ближними ко двору людьми: в самую глухую пору чтились на Руси сберегатели песен и сказаний. Он сделал знак Добрыне и, вскочив на коня, отъехал…
Владимир поднялся на сени, привлек к себе Великую княгиню, о чем-то спросил у нее, и она ответила ровно и ничем не задевающе в душе у него. Стало досадно. Снова затомило на сердце, как наяву встал перед глазами старый Будимир и послышался его тихий, как бы даже пришептывающий голос и мягкое, странно обволакивающее сущее в человеке, бренчанье гуслей. Владимир старался отодвинуть явленное и не мог. Он не однажды слушал Будимира и дивился его вдохновенной песне, она легко проталкивалась сквозь толщу времени, освещала в душах и приближала к жизни, так что и самый слабый мог увидеть себя в ней и возрадоваться. Не было раньше в песне ничего, что могло бы вызвать горестное недоумение. Так отчего же ныне так поменялось в старом певце? И только ли в нем?.. Потому, наверное, и не связывалось у Владимира и мучило, что вдруг засомневался: да так ли он, приняв Верховную власть, управляет Русью, которая воистину есть матерь всем, а не только сильным?.. Думать так было неприятно. Но если поворошить в себе, то и вспомнится, что и раньше случалось такое, и тогда тоже становилось горько. Но раньше сомнение отметалось твердой волей Большого воеводы, а ему он верил безоглядно. Не то теперь… Сомнение теперь нередко оборачивалось и противу Добрыни. Вызывала неприятие однозначность, с которой тот решал дела. Иль в природе все сообразно с единожды обретенным порядком? О, если бы!..
Всю ночь Владимир провел в нелегких раздумьях, так и не войдя в покои Великой княгини, а чуть только отступил ночной сумерек, придавился утренними лучами, он пошел на конюшенное подворье, велел оседлать гнедого и выехал со двора. Следом за ним поспешали два отрока, со сна вяловатые в движениях, отчего кони под ними проявляли нетерпение и норовили сбиться с шага.
Улицы в стольном граде еще не проснулись, тихо и сумрачно, и только от Копырева конца, где горбились крытые соломой невысокие, продавленные выпавшим снегом, книзу сильно обуживающиеся жилища гончаров и кожевников и другого ремесленного люда, доносились не притихшие с ночи редкие удары тяжелого молота о наковальню, резкий и сильный свист продуваемых мехов, тянуло острым запахом дубленых кож. Владимир миновал Приречье, чуть помедлил у церкви Илия над Ручаем, прислушиваясь к тому, как неспешно ворочалась в нем вода, а когда стронулся с места, заметил, как близ храма накапливались люди. Он знал, что они, почитающие своего Бога, поспешали на утреннюю молитву. Мальчонкой он хаживал в церковь святого Илии с бабкой Ольгой. Говорила княгиня про живого Бога, что он один есть начало сущему, и смотрела на лик Христов с благоговением и шептала окутанные тайной слова и хотела бы, чтобы и он проникся ее верой и не отступал от нее. И он какое-то время находился во власти Христова Учения и с восторгом глядел
