Эпоха и Я. Хроники хулигана - Отар Кушанашвили

…Я допил стакан и пошел собираться в аэропорт.

Вокзальная элегия

Каждое возвращение на Родину – это такая попытка карнавальной реализации: я дома не такой, я дома лучше, каким бы я хотел быть, да тонка кишка. Потому что ты умеешь делать хорошо только одну вещь: притворяться. Ты глядишь вокруг, все смотрят мимо тебя. Одни недоигрывают, другие проигрывают, третьи играют, ты ничем не лучше, тоже актер не ахти.

У гастролеров своя рефлексия, а я гастролировал одиннадцать лет (и ждет меня адское пламя!).

Стакан холодного вина из запотевшей бутыли! «Смотри в окно и думай понемногу», отчего ужас сковывает твои члены, когда думаешь о том, какие глупые у тебя думки: карьера, успех.

Был ты или не был? Все-таки был?

Теперь ты в дерьме, весь. «И хорошо. Спасибо. Слава Богу».

Понемногу дойдет до тебя, что винить-то некого. Кульминацией будет даже не неминучее «Поделом!», а смиренная, после смятенной, улыбка, вернее, полуулыбка.

Космос – и ты. И ни с кем ни связи, ни дружбы, некому пропеть «разве тебе не жалко этот букет сирени?».

А этот пылающий вокзал, пеленающий окрестности дымным пологом?

И правда, хорошо, что тебя никто на свете не обязан любить, манерного прозаика, любящего укрощать свои страдания гримасами.

И хорошо, когда тебе так непередаваемо плохо, когда мерзкие ощущения, когда тьму кругом ты полагаешь платой, когда рука твоя, протянутая для, виснет в воздухе.

И спорить до хрипоты не фигуральной, а до настоящего кашля, не с кем, сидишь один и смотришь сериал «Антураж».

Пиши себе статью, наивно полагая, что строчишь шедевр, и, пялясь в окно, где фонари и чуть золотят сугробы, утешай себя: «Как хорошо дома!»

Веди себя, как вельможа. Никому, правда, не нужный.

…Пока вдруг не поймешь, как медленно душа – хотим мы того или нет, но это история каждого! – растет, зная, что грядут перемены.

Совершенный поэт. К пушкинскому Дню России

Вы ничего – ну, может, «У Лукоморья…» или про «чудное мгновенье» – не знаете про моего наперсника А. С. Пушкина, раздвинувшего мой эмоциональный диапазон в тысячи раз.

Пушкина на бегу не читают. Пушкина читают в дни, когда ты отдаешься любимой занятости ничем, когда безделье являет собой подробное созерцание всего и вся, что делает безделье самым содержательным занятием на свете.

Пушкин – в такой день откройте на любой странице – это как удар в гонг, это март, весна лучей, прибыль дня, это июль, лето поцелуев, длиннющие вечера на сочинской набережной, это сентябрь, осень мокрых глаз, окурок в помертвелых пальцах; это январь, 25-е, кинотеатр и твое «Останемся друзьями?».

Пушкин – это когда в полном запале без тебя начатый спор с тобой твоя зазноба вдруг прерывается на «Похолодало…». Пушкину, если приучить себя читать его по строфе в день, как делаю я, девальвация не грозит. Потому что он и для Медведева, и для Анфисы Чеховой, и даже для бразильцев, играющих в «Спартаке» и не умеющих наладить даже подобие игры. Он для Живущих, Существующих и Прозябающих (потому что последние – при всей их мышиной натуре – всегда имеют шанс покинуть свою весовую категорию и перейти в почтенную). На счастье, я всегда читал А.С.П. вовремя; я полпред другой языковой стихии и попервоначалу при слове «измлада», например, чувствуя головокружение от красоты, терялся. Пушкин – это фильм про любовь, только во время ключевых сцен не надо хрустеть попкорном, пропустите слово «ланиты».

А. С. Пушкин – вещь в себе и ведь для всех. Он герметичен и безбрежен, он не громоздок и не железобетонен, он полон воздуха. Одно отдельно взятое сознание вмещает в себя летнюю грозу и клекот журавлиных стай, невинный восторг перед неизведанным и уважение к изведанному. «Мир жил; И он его не заслонял», а меня А.С.П. всегда спасал, когда мир брал меня за грудки, настигнутого трагическим оскудением воли к жизни, самым впечатляющим образом сообщая мне настроение победительное самой лихой вязью слов и мыслей.

Там, где А. С. П. хулиганит, даже слышно, как он с плотоядным постаныванием впивается в «губы жизни». Эволюция совершенства – вот что такое А. С. П. Когда люди захотят или сделают вам больно, нырните в его стихи и часто-часто дышите; он тот еще доктор, тоскующий по Абсолюту и Абсолюта добивающийся в каждой строфе.

Он Король жизнерадостности, жизнеприятия; образцовой стойкости, беспримерного оптимизма.

Существо его поэзии – сцена, где разыгрываются сценки, которым нет цены.

Довольно добрые люди. Международный день невинных детей

Минуты проходят на цыпочках, приложив палец к губам; я вспоминаю, как после школы, чтобы набрать для вожделенного журфака стаж, я устроился в городскую газету, и первое же письмо, которым мне поручили заниматься, было от мальчика, который написал, что его, сестру, маму бьет папа. Когда пьяный. А пьяный он каждый день.

Послушайте, я был мальчишкой, меня любили дома так, что дышать было невмоготу, я ничего такого о жизни не знал! Моим маме с папой был дан высокий дар любить Живое! В том мире, откуда я родом, из-за обычной затрещины разверзлись бы небеса, а тут… Лицом об стенку, раскаленным утюгом, холодной водой по ночам да из шланга.

Кутаиси, даром что сказочный, невеликий город, чтоб мигом не прознать, правду написал пацан или погрешил. Написал правду. Мой старший брат предложил брутальным образом вывести мразь из строя – избиением до полусмерти.

Не судите меня строго; годы спустя открою: мы так и сделали. Не читая при этом нотаций, что ребенок есть чудо, есть поцелуй Бога… тут миндальничанье ни к чему! Такие нелюди отчетов не дают, а если и готовы дать, кому эти отчеты нужны?!

Розы, слезы, грозы, грезы, розги; мы обрекаем наших детей на незащищенность, наши дети боятся возвращаться домой, глотают слезы, пьют горькую, осознав однажды, что никому не нужны.

У вас случаются приступы межреберной невралгии? У меня всякий раз, когда я слышу, как обижают наших детей. То есть каждый день.

Мы выбираем между равнодушием и идиотским доказательством своего превосходства над ними, и не хватит на нас домов для престарелых; монстрам – монстрово. Я понимаю, что надо об этом говорить, писать, бить в набат. Еще я понимаю значение слова «самосуд»; вечно у меня с социумом разночтения, грубый я для социума; тех, кто унижает детей, бил, бью и бить буду.

Дети приходят в наш испоганенный нами мир с чувством радостного ожидания, умея отличить симфонию от какофонии, умея летать над миром, где солнце и звезды, где ласковый ветер и где все люди добрые, аж светятся.

Болтая о Боге

Человек – чмо, Бог – чуткий транслятор; человек борется со Временем, и в борьбе этой нелеп, Бог же вечен, как музыка Вивальди.

В подворотне светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы, и я думаю, что статью «Отарик болтает о Боге» я б с дорогой душой обменял на «Бог болтает об Отарике».

Будучи неизлечимым романтиком, в юности я мечтал во блаженной глупости, чтобы меня возлюбили небеса, не зная тогда, что как раз вменяемых парней небеса гнобят.

Вот таких, да. Как я.

Скрывающих под холерическим темпераментом не шальной огонь и не лед, а золотое сердце.

Мне так мама внушила, не смейте моей маме перечить!

Где я хотел бы подохнуть

В те времена, когда я грезил о… (список длинный), Кутаиси был очень странным (после дневного сна, открывая глаза, ты видишь, как изменился цвет дня), но вкусно пахнущим местом.

Там надо совершать настолько бессмысленный променад – проспект Чавчавадзе, стадион, Застава, проспект Руставели, – чтобы в конце, у здания издательства, прогулка обрела метафизический смысл.

В городке моем имелась круглая площадь (я там мечтал выступить, когда прославлюсь… Ну знаете, вырасту, стану звездой, и Они поймут, суки, кого обижали), в центре которой пересекались две дороги. Одна вела с востока на запад, другая – с севера на юг. А в самом центре я покупал газеты.

В центре тебе быстро давали понять, чтобы ты побыстрее возвращался в свое гетто. Иначе твоя молодость могла и оборваться.

Что удивительно, я ни разу за десять лет учебы в школе в центре не встретил ни единого своего одноклассника. Хотя многие безуспешно пытались бороться с искушением поехать в центр.

В центре уже тогда царило невозможно красивое и немыслимо притягательное слово «коммерция».

Мои ровесники понимали это слово, а я и сейчас – с трудом.

Зато, гуляя по Кутаиси, я начал познавать, что такое «гормональный драйв». И понимать, что бороться с ним о-о-очень сложно.

Особенно в дуалистичном Кутаиси, куражисто-молодом и старчески пуританском одновременно.

…Где я хотел бы умереть, когда Час придет.

Эпилог

Мне голос был, он прошипел: «Живешь?!»

Я голосом своим – в ответ: «А что ты ждешь, беззубая карга?»

Живу, увлекаюсь, часто слушаю глупые песни и любуюсь кошками, читаю странные (умные) книжки, абстракционистов не люблю и пидарасов не люблю; я так давно уже живу, что старше, похоже, только Михаил Муромов.