Окольцованные злом - Мария Семенова

Игорь Васильевич допил чай и, разминая шею, хрустнул позвонками. Почему все-таки древние учения подобны друг другу, будто описывают одно и то же, только с разных точек зрения? Так, буддийская теория «трех сосудов бытия» опирается в основном на энергетический аспект мироздания, ведическая — на структурный, а в древнеиудейской доктрине упор делается на причинно-следственные связи.

Где же он, первоисточник древнейших знаний, необъяснимо высоких даже по уровню современных представлений? Почему мифы древних догонов детально описывают планетные системы Сириуса, а возникшая на Тибете традиция Рабчжуна обязана своим появлением двенадцатилетнему циклу обращения Юпитера вокруг Солнца?

Чох повздыхал, походил из угла в угол по кухне и, решившись, достал из холодильника необыкновенно вкусное, густо натертое красным перцем и чесноком сало. Это было не очень хорошо для его пищеварения, но иногда он позволял себе кусочек-другой, как говорится, сам себя не побалуешь… Компьютер вот не балует. Сегодня по новой отослал его к авестийской истории о святыне из храма Абсолюта, Калаваде и зерванитской системе. Ничего не скажешь, помог!

Калавада является составной частью в высшей степени эзотерической науки Аннутара-йога-тантра, по которой никакой информации практически нет. Зерванизм — это тайное учение в системе зороастризма, полностью изложенное в священном тексте древних ариев «Авесте». Только вот незадача: из двадцати одной книги в письменном изложении существуют только пять, остальные же передаются изустно, от учителя к ученику. А история с небесным подарком Ориона вообще туманна и, наверное, является одной из самых загадочных страниц земной истории.

Давным-давно в Арктиде, легендарной родине ариев, которые пришли, согласно древним источникам, со звезд Большой Медведицы, на горе Хара-Березайти (или Меру) стоял храм Абсолюта. Помимо прочих святынь в нем находился некий предмет, предположительно кристалл, прибывший, согласно поверью, из созвездия Ориона и обладавший какими-то чудесными свойствами. После гибели Арктиды судьба его неизвестна, но существует ряд гипотез, усматривающих, что египетский «глаз фараонов», еврейский Урим с Тумимом, а также святой Грааль связаны напрямую с наследием древних ариев.

«Да, не хлебом единым жив человек». Чох отрезал кусок «бородинского», накрыл его двумя тонкими полосками розового, почти прозрачного сала, смазал горчицей и, откусив, слился с Абсолютом. О древних философских системах он и думать забыл.

Первые религиозные общины суфиев появились в начале восьмого века в Ираке. Само слово «суф» означало грубую шерстяную ткань, поэтому власяница стала атрибутом суфизма. Аскетическая практика дала в этом учении прочный сплав с идеалистической метафизикой, основанной на древних знаниях Востока. Примерно с одиннадцатого века на основе различных монастырских школ стали возникать суфийские дервишские ордена. В них существовал строгий внутренний регламент, четко определенные ступени посвящения. Первая из них — шариат — ставила целью изучение новичками норм ислама и обучение беспрекословно подчиняться старшим. Вторая ступень — тарикат — означала, что подготовленный ученик вступил на правильный путь и стал мюридом, то есть ищущим. Мюриды продолжали свое обучение непосредственно под руководством того или иного шейха или ишана. На третьей ступени — марифате — суфий должен был уметь в совершенстве сливаться с аллахом в экстатическом трансе, а также имел право учить молодых. Четвертая и высшая ступень — хаки-кат — означала постижение истины и слияние с богом, что было доступно лишь очень немногим.

Орден дервишей-мевлеви основан в тринадцатом веке персидским поэтом и философом Джалаледдином Руми и пронес через столетия свой статут, правила и ритуалы неизменными.

Историческая справка

Дела минувших дней. 1919 год

Весеннее солнце стояло уже высоко, когда штабс-капитан Хованский сошел с шеркета на константинопольский берег и сразу окунулся в портовую суету. На сходнях было наблевано, по древней, истоптанной множеством ног мостовой ветер шелестел обрывками бумаги. Вслушиваясь в вечный плеск воды о сваи, Семен Ильич пожал плечами: заграница…

Свою хорьковую шубу он давно продал и сейчас был одет в защитный френч, галифе и лихо заломленный картуз. На ногах офицерские сапоги, добротные, хорошо проваренные в гуталине, за голенищем правого — небольшой финский нож-жека.

У первого же фонарного столба на Хованского налетел левантинец в феске, жирный, с золотым зубом. Трижды прищелкнув языком, он закатил желтоватые, нечистые глаза:

— Русский, айда, есть девочка из гарема Муртазы-паши — белый, сочный, сладкий, совсем рахат-лукум!

Однако, заглянув в равнодушно-пустые глаза штабс-капитана, он сразу же потерял к нему интерес, на всякий случай отодвинувшись подальше в сторону — от греха.

«Вот она, цивилизация. Европа, мать ее…» Семен Ильич неторопливо двинулся грязными кривыми улочками Галаты, портовой части города, мимо лотков, дешевых палаток и меняльных лавок, где раздавалась чужая речь, громкие крики и удары по морде. Все здесь дышало стариной: выраставшие прямо из воды величественные квадратные башни, потрескавшиеся стены, помнящие еще золотой век Византии, узкие проходы, мощенные каменными плитами. Наконец Хованский очутился в самом центре этого великолепия — в районе веселых домов.

Днем и ночью, изнемогая от соблазнов, шаталось здесь орущее людское стадо, стучали копытами ослы, визжали проститутки, разносился запах шашлыков. За окнами, расположенными у самой земли, лежали на коврах сонные жирные девки в разноцветных шальварах, сводники, цокая языком, хватали прохожих за рукава, зазывали «на сладкое».

Пробираясь сквозь пеструю вонючую толпу, Семен Ильич невольно сжал рукоять нагана: эх, хорошо бы всех сразу, у одной стенки, очередью из «максима»… Он сплюнул далеко сквозь зубы и принялся выбираться наверх, туда, где высоко над морем переливалась огнями ресторанов разноязычная Перу.

Кого здесь только не было! С презрением взирали вокруг надменные сыны Альбиона, галантные французы с готовностью ловили женские взгляды, русские офицеры буравили богатых и счастливых ненавидящими мутными буркалами, сжимая рукоятки обшарпанных маузеров. Сотни зеркальных витрин пускали в лица прохожим солнечных зайчиков, свежий морской ветер развевал над посольствами флаги. Стучали по рельсам колеса трамваев, щелкали кнутами извозчики, громко ревели клаксонами авто. И никому в этой жрущей, суетящейся, играющей в любовь толпе не было дела ни до России с ее бедами и революциями, ни до Хованского с его ненавистью к человечеству. Чужая, непонятная жизнь с шумом проносилась мимо.