Сталинским курсом - Михаил Ильяшук

Я, конечно, никак не думала, что могут меня вызвать для такого дела, и говорю ему: «Знаешь, Алешка, это очень серьезное поручение, и сразу дать ответ на твое предложение не могу». — «Конечно, конечно, — говорит, — вполне тебя понимаю, но должен сказать, что мы никого не принуждаем. Ты хорошенько подумай, но учти, что не каждому мы оказываем такую высокую честь, как тебе». Я ушла».

«И что же вы решили?» — спрашиваю ее. Она замялась и говорит: «Сама не знаю, как мне быть».

Николай Максимович продолжал:

— Однажды районный прокурор Киева затребовал от нашего госпиталя истории болезней некоторых пациентов. Эти документы ему понадобились в связи с разбирательством на каких-то судебных процессах. На этот раз он очень быстро возвратил нам истории болезней. На каждой странице его рукой красным карандашом было подчеркнуто до 50–60 грубых грамматических ошибок, а в записке, адресованной заведующему госпиталем, прокурор выражал свое возмущение вопиющей безграмотностью наших врачей. Взволнованный и расстроенный начальник госпиталя Штейнберг вызвал меня к себе и говорит, тыча мне в глаза скомпрометировавшие нашу организацию документы:

«Что это у вас делается? Кто пишет истории болезни?» — «Как кто? Вы же прекрасно знаете — врач-ординатор Недзвецкая». — «Тем хуже для вас, Николай Максимович. Ведь она подчиняется непосредственно вам. Почему вы не интересуетесь ее работой?» — «Позвольте, — говорю, — разве в мои обязанности входит обучать ее грамоте? Она ведь закончила высшее учебное заведение. Не я выдавал ей диплом, и не мне нести ответственность за ее безграмотность». — «Все это так, — смягчая тон, продолжал Штейнберг, — но разве вы не знаете, что она общественница, молодой, начинающий врач, что ей надо помогать, это наша смена, молодые кадры, которыми мы должны руководить». — «Я и не отказываюсь делиться с ней опытом, спросите ее сами, но учить ее грамоте, которую она должна была усвоить еще в средней школе, простите, это не мое дело».

На этом наш разговор окончился.

Через некоторое время Штейнберг снова меня вызывает.

«Знаете, — говорит, — до меня дошли слухи о романах, которые крутит с нашими больными Недзвецкая. Не дай Бог, если эти разговоры выйдут за стены госпиталя. Вы представляете, какой это будет позор, если слухи о легком поведении Недзвецкой докатятся до райздрава! Не хватает еще бардака в нашем госпитале. Знаете что? Давайте пройдемся с вами по палатам в ночное дежурство Недзвецкой».

И вот однажды в два часа ночи пошли мы с ним по палатам. Все больные спали. Но одна из коек вызвала у нас подозрение. Подходим ближе. Лежит парочка. Штейнберг срывает одеяло. Из-под него выскакивает такой себе плюгавенький больной. Он не знал, куда деваться от стыда, а Недзвецкая схватила простыню и накрылась с головой.

Мы ничего не сказали и ушли, решив поговорить с участниками этой сцены в другое время. Вернулись в кабинет Штейнберга.

«Ну, что вы на это скажете? — еле сдерживая гнев, начал Штейнберг. — По-моему, нам ничего не остается, как выгнать эту проститутку, чтобы и духу ее здесь не было!» — «Не слишком ли строго? Может быть, следовало бы на первый раз ограничиться выговором и предупреждением?» — предложил я. — «В таком случае, Николай Максимович, поговорите вы с ней сами. Может быть, вы на нее подействуете, но если она не изменит своего поведения, мы ее уволим с волчьим билетом».

Дня через два я вызвал Недзвецкую для беседы. Я только намекнул ей о тяжелых для нее последствиях, если она не прекратит романы, В ответ она вызверилась на меня, как тигрица. Упершись руками в бедра, с перекошенным от злобы лицом, только и сказала: «Это мы еще посмотрим, кто первый отсюда вылетит — я или вы!» — и пулей выскочила из кабинета, с силой захлопнув за собой дверь. «Ну что будешь делать с дурой, — подумал я. — Может быть, перебесится, образумится».

Я не придал никакого значения ее угрозе и скоро забыл об этом инциденте. Но когда следователь назвал мне ее фамилию, меня осенило — я вспомнил слова Недзвецкой и сразу понял, кому обязан тюремным и лагерным заключением.

Николай Максимович замолчал, а я подумал, до чего же подлы люди! Как можно покарать ни в чем не повинного человека, к тому же твоего наставника по работе? И что это за политический строй, который поощряет подобных клеветников? Неужели эта негодяйка еще жива и благоденствует, пользуясь покровительством властей? Но тут же упрекнул себя в наивности — ведь без таких недзвецких рухнет вся система НКВД, они-то и составляют главную его опору.

Но, может быть, Титаренко все же ошибается?

— Николай Максимович, ты мне все-таки скажи, уверен ли ты в том, что именно Недзвецкой ты обязан тюрьмой и лагерем? Имеешь ли ты неоспоримые доказательства этого? — спросил я.

— Причастность Недзвецкой к моему делу не подлежит никакому сомнению. Следователь был со мной довольно откровенным и показал доносы, написанные ее рукой, — ответил Титаренко, посмотрев на меня, как всегда, детскими невинными глазами.

— В чем же она тебя обвинила?

— Она писала, что я изобрел пушку и продал ее немцам.

— Ты что, шутишь?

— Какие там шутки, когда следователь сам мне предъявил это обвинение, сославшись на показания Недзвецкой.

— Ну а следователь, неужели он и впрямь поверил в эту чушь?

— Думаю, что в глубине души он и сам посмеялся над этой глупостью. Но так как ему представился случай разоблачить еще одного «врага народа», то он и ухватился за этот бред, тем более, что донесение-то было от своего же агента НКВД и надо было дать ему ход.

— А что еще она тебе пришивала? — поинтересовался я.

— Связь с французской контрразведкой.

— Это еще что за номер? — спрашиваю.

— Видишь ли, наш госпиталь выписывал из Парижа медицинский журнал. А надо тебе сказать, что у меня была приятельница, пожилой врач, некто Некрасова. Она много лет прожила во Франции, великолепно владеет французским языком. Ну и как врач, интересовалась медицинскими новинками. Я часто приносил ей эти журналы. Знала об этом и Недзвецкая. Но в своих доносах она писала, что будто бы я получал из Франции какие-то секретные шпионские задания и, выполнив их, данные передавал через Некрасову.

— Так тебе и шпионаж пришили?

— Думаю, что нет, хотя следователь и расспрашивал меня о связях с Францией, но так как последняя еще до войны была нашей союзницей, то он, возможно, и не придал серьезного значения этому показанию.

— И это все? — допытывался я.

— Нет, были еще какие-то глупые второстепенные обвинения, я их даже не запомнил. А дали мне пять лет.