Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления - Евгений Богат

— Опять? — не дослушав его, подняла Мать опечаленное лицо к двум дочерям, и тут чудо перевоплощения ошеломило меня в очередной раз. На лицах недавних наших мучительниц была написана покорность, возвышенная покорность судьбе. — Опять? — повторила Мать еще горше и утомленней.

Теперь в чуде перевоплощения совершались изменения не коренные, а оттеночные, самые тонкие и, в сущности, самые великие. Лица бабушек Немезид поблекли, усложнились. Это были лица-романы, повествующие о несбывшихся надеждах и несостоявшихся судьбах.

— Выйдите, — велела Мать.

— Коллегу, — не желал упускать инициативы Интеллектуал-неофит, — интересуют этические аспекты ситуации.

— К черту аспекты! — закричал я. — Меня интересует сейчас только буква закона: действовали они в согласии с ней или нет?

— Нет, — честно ответила Мать.

— Что надо было делать по Букве?

— Надо было заставить водителя установить катушку с билетами, — объясняла она мне, как несмышленышу, — надо было…

— Зачем же они устроили этот ад?!

Но, еще не успев задать этого вопроса, я уже понял, насколько он риторичен и наивен. Устанавливать катушку — разве сопоставимо это будничное, унылое, нудное, однообразное с той остроконфликтной, экстремальной ситуацией, которую они формировали? Я чуть было не закричал: «Эврика!», почувствовав, что нахожусь в нескольких шагах от некоторого небольшого социально-этического открытия: чем незначительнее (административно) должность «лица», тем более возрастает его реальное могущество по мере уклонения от Буквы.

«Маленький человек»…

Мировая и особенно русская классическая литература с беспримерным гуманистическим пафосом отстаивала его достоинство, боролась с унижением его как человека. Сама мысль о его реальном могуществе, возникающем и возрастающем по мере уклонения от Буквы, показалась бы тогда нелепой.

Если бы Акакий Акакиевич уклонялся от букв, его вышвырнули бы немедленно из департамента. А пушкинский станционный смотритель был бы избит не только лихим гусаром, но и последним из ямщиков.

В сущности, мы первое в истории общество, давшее «маленькому человеку» реальную власть, то есть уничтожившее «маленького человека» как извечный социальный тип. Но это великое деяние родило и великую этическую ответственность тех, кто перестал быть «маленькими людьми». При забвении данной ответственности их могущество становится в отдельных локальных ситуациях (а нелокальная жизнь из подобных ситуаций и состоит) беспримерным… кто-то из философов говорил, что самое существенное в жизни — маленькие радости и тот, кто умеет наслаждаться ими, живет долго и красиво. Но не менее существенны и «маленькие» горести, исходящие от маленьких… нет, не людей, а должностных лиц.

Хотя в самом сочетании этом «маленькое должностное лицо» таится опасный алогизм. Любое должностное лицо велико, точнее — бесконечно важно, и в этом отношении социальный организм ничем не отличается от живого биологического организма. А женщины, не пожелавшие выполнить нечто элементарно-будничное, соответствующее Букве, чтобы реально насладиться незаконным могуществом, наверное, не менее опасны, чем люди, совершающие неправовые деяния на более ответственных постах.

Об этом я думал, когда мы с моим попутчиком, бывшим шофером автобуса, а ныне Интеллектуалом-неофитом, покидали депо. Наверное, он был интересным, оригинальным человеком, и в иной ситуации мне захотелось бы познакомиться с ним поближе. Но я был в том состоянии, когда тоскуешь не по оригинальным, а по хорошим людям. И он остался для меня загадкой. Но разве бывает «сентиментальное путешествие» без загадок?

И сейчас, когда, вернувшись из отпуска, я восстанавливаю в памяти тот день, меня мучает не эта романтическая загадка, а воспоминание о седоватом, нетвердо шагающем человеке, который как бы на ощупь шел — нашаривал на незнакомой улице диспансер, где лечат от болезней неизлечимых.

…И все же одно из загадочно-темных речений моего оригинального попутчика я, кажется, разгадал. Английский писатель Честертон в книге о Диккенсе писал, что каждый человек одновременно и трагичен, и комичен. Трагичен потому, что неминуемо уйдет из жизни, и комичен потому, что не лишен разных забавных странностей, особенностей и чудачеств.

Семейная реликвия

…а сейчас поговорим о чем-нибудь веселом и возвышенном, о чем-нибудь легком, как перо, и ярком, как листва, освещенная солнцем. О том, что возвышает душу и веселит сердце. И не будем бояться, что сочтут нас старомодными и сентиментальными. Бояться будем неискренности и фальши — именно они сопутствуют часто повествованиям о возвышенном. Избежать фальши нам поможет документальность: в нашем распоряжении одно удивительное письмо и ряд не менее удивительных высказываний людей, наблюдавших развитие этих человеческих отношений в жизни.

У одного старого философа говорится в духе давно ушедшей эпохи, что человеческие существа — замкнутые «монады», любое общение между ними — чудо, потому что разрушаются, казалось бы, непроницаемые стены. Когда же рождается особое общение: общение — понимание, — то над обломками стен летают, ликуя, ангелы.

Как на картинах старых мастеров.

Полагаю, что письмо, о котором сейчас пойдет речь, было доставлено мне не обычной почтой, а одним из ликующих этих ангелов. Но летел он не по чистому, полнозвездному «небу полуночи», а в дымном, будничном, с запахом бензина облаке над сегодняшним городом, молчаливо, без песни, опустился на утренний сырой асфальт, стал шустрым подростком-почтальоном и побежал в подъезд, где я живу.

Я выдумал этого ангела-почтальона давным-давно забытых старомодных повествований. И больше ничего выдумывать не буду. Надо было что-то выдумать для того, чтобы разрядить фантазию, которую теперь ждет успокоительное бездействие.

«…я много лет пишу это письмо — в уме. Потом, поразмыслив, не решаюсь перенести его на бумагу — уж чересчур все лично, даже интимно в нем. Но вот какой-то новый импульс — и я опять возвращаюсь к мысли написать вам для того, чтобы вы рассказали об этом читателям.

Я никогда не любила и не понимала людей, обращающихся к писателям, журналистам и в различные редакции с мольбой: рассудите! Думалось, ну что могут понять посторонние в твоей единственной в мире жизненной ситуации, лишь ты один можешь в ней разобраться… Но я любила подлинные рассказы о „хороших людях“. И, читая их, все время хотела рассказать о моем „хорошем человеке“. Меня останавливали два соображения: упомянутая уже интимно-личная сторона и, во-вторых, обыкновенность биографии моего „хорошего человека“. Люди, о которых я раньше читала, отмечены необычными биографиями и судьбами, а тут судьба обычная, как у миллионов. И вообще, может быть, во всей этой истории нет ничего удивительного, я готова заранее попросить у вас извинения за беспокойство и потерянные минуты…

Я хочу рассказать о моей матери, вернее, о матери моего мужа, точнее, матери моего бывшего мужа… Но сначала напишу немного о себе, иначе вы ничего не поймете…»

Куски из письма я буду перемежать моим — не пересказом, нет, а дополнением: тем, что удалось узнать от людей, сопричастных судьбе написавшей мне женщины. Она потеряла родителей во время войны, ребенком, когда было ей восемь лет. И кочевала из города в город, по дальним родственникам, оставаясь повсюду менее желанной, чем ей бы хотелось. Ее передавали из рук в руки, как передают вещь, не лишенную некоей абстрактной ценности, но, увы, не нужную никому, «Горек чужой хлеб, и круты чужие ступени», — писал некогда великий Данте в изгнании. Эти же чувства с разной степенью остроты переживали во все века все люди, которым выпало на долю есть чужой хлеб и подниматься по чужим лестницам. Особенно остро чувствовали дети, пожалуй, не менее сильно, чем великие поэты.

В семнадцать лет, уже устав ощущать себя ненужной вещью, она решила жить самостоятельно, уехала в большой город, поступила в библиотечный техникум, из холодной, но относительно тихой реки сиротства выплыла вдруг в океан жизни, великий, но не тихий. В океане этом («исполненном соблазнов и рифов», — как пишет она в письме ко мне) горел для нее, будто бы не на берегу — на небе, маяк, и она к нему устремилась, совершенно одна, потому, что рядом с ней не было ни родной, ни даже сочувствующей души. Она решила получить ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ. Она понимала это иначе, чем обычные дети из обычных (пусть даже неблагополучных) семей. Для нее высшее образование было действительно ВЫСШИМ и действительно ОБРАЗОВАНИЕМ: образованием высшего в себе, образованием, созиданием себя. Больше, чем институт, больше, чем диплом.

Для этого надо было окончить библиотечный техникум, начать самой работать, чтобы уже абсолютно ни в чем не зависеть от дальних родственников, посылавших ей изредка небольшие деньги, и — самое существенное — надо было сохранить себя, семнадцатилетнюю, одинокую, в самостоятельной жизни: сохранить физически и нравственно. Мысль о высшем образовании заслоняла даже мысли о собственном доме и о семье. У нее никогда не было дома, и если она порой — уже в институте, работая и учась, — одурев от усталости, думала об этом, то отвлеченно и туманно-красиво, как думают о внеземных цивилизациях; как что-то внеземное пережила она и первую любовь. Он, аспирант, сильный, умный, недоступный, казался ей, золушке-первокурснице, инопланетным существом.