Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

делать, за кого голосовать. Харари считает, что это официально станет концом либерального гуманизма, в основе которого лежит убеждение: человек знает, что лучше для него самого, и способен принимать рациональные решения в своих интересах. «Датаизм», который, по его мнению, уже вытесняет гуманизм в качестве господствующей идеологии, упраздняет идею, что личные убеждения, чувства и верования могут быть источниками истины. Харари пишет: «Если гуманизм повелевал: „Слушайся своих чувств!“, датаизм повелевает: „Слушайся алгоритмов! Они знают, что ты чувствуешь“»[69]. Для темпов технологического развития в наши дни характерно, что самые алармистские прогнозы воплощаются в жизнь и даже в какой-то мере устаревают почти сразу после того, как их озвучили. В 2018 году, всего через пару лет после предсказания Харари, Amazon запатентовал систему «досрочной отправки»: как предполагается, скоро компания сможет еще до покупки прогнозировать, что закажут ее клиенты.

Возможно, к тому времени грань между прогнозом и контролем полностью растворится и уже невозможно будет провести четкую линию между индивидуальной волей и неумолимой логикой потока кликов, между желанием и страхом. Исследование, опубликованное несколько лет назад в журнале Berkeley Technology Law Review, показало, что после разоблачений правительственной слежки Эдвардом Сноуденом резко снизилось количество поисковых запросов, связанных с терроризмом, – таких, например, как «Аль-Каида»[70], «Хезболла», «грязная бомба», «химическое оружие» и «джихад». Дело, конечно, не в том, что люди вдруг перестали интересоваться терроризмом. Скорее это был акт самоцензуры: все начали понимать, что их поисковые запросы отслеживаются. Спустя год количество подобных запросов продолжало снижаться, хотя свидетельств того, что люди подвергались судебному преследованию или наказанию за свои поисковые запросы, было исчезающе мало. Иными словами, люди вели себя так не из-за страха: просто логика государственной слежки впиталась в само их поведение. Со стороны это могло показаться свободным выбором. Именно такие случаи заставляют вспомнить замечание Вебера о протестантской тревоге. Проблема не только в том, что прогнозы влияют на поведение. Мы не знаем, что властям предержащим о нас известно и какие наши поступки отслеживаются и ставятся на учет, – в этом и состоит подлинное могущество системы. Если человек не может понять, считают ли власти, что он представляет для них угрозу, то сделает все возможное, чтобы доказать свою невиновность, иной раз выходя за рамки разумного или требуемого. Остается неясным, сознают ли эту динамику разработчики прогностических технологий или они всего лишь бездумно, как алгоритмы, воспроизводят исторический паттерн. Первая прогностическая GPS-программа, разработанная Microsoft, называлась Predestination («Предопределение») – и иногда хочется, чтобы это название оказалась мрачной шуткой разработчиков, а не свидетельством абсолютной исторической амнезии.

* * *

Весь последний год обучения в библейском колледже я, фигурально выражаясь, играла в шахматы с кальвинистским Богом, выискивая его слабости.

Я была полна решимости найти уязвимое место в неумолимой логике кальвиновской доктрины. Понимая, что несуществование Бога доказать невозможно, я все равно была уверена, что сумею разоблачить несправедливость божественного замысла. Я начала обкатывать свои аргументы в рамках формальной экзегезы, и профессора ниспровергали их с почти садистским удовольствием. Проверенные работы были исчерканы красной ручкой, а заметки на полях становились все более резкими. БОГ ЕСТЬ СУВЕРЕН, – написал один профессор заглавными буквами. – ОН НЕ ОБЯЗАН С ВАМИ ОБЪЯСНЯТЬСЯ. Если бы речь шла о традиционных структурах власти, с которыми обычно сталкиваются в колледже, таких как капитализм или патриархат, я вооружилась бы дубиной теории и уверенностью, что понимание того, как функционирует власть, позволяет с ней бороться. Но номиналистского Бога нельзя победить с помощью рациональных аргументов, как нельзя победить сверхразумный алгоритм в игре в го. Оставалось только покориться и сдаться.

Примерно так все и закончилось. Я перестала задавать вопросы, которые, как мне было известно, назовут «вызывающими» и проигнорируют. В письменных работах я использовала те аргументы, которых от меня ожидали, и это вернуло мне благосклонность профессоров. Я механически двигалась вместе с остальными студентами, просыпаясь до рассвета, чтобы весь день сидеть в лекционных залах без окон и конспектировать заветы отцов Церкви. Каждое утро я посещала часовню в святилище, стояла перед огромным органом Möller Opus и пела гимны Богу, чье лицо стало таким же пустым, как китовья ухмылка органных труб. Пытаясь молиться, я чувствовала себя неудачницей, которая не может общаться с божеством, если не придать ему благостный человекоподобный облик. Я вспомнила – сначала с тоской, а потом со стыдом – те ночи в старших классах, когда я часами разговаривала с Богом, как с другом по переписке. Стоя на коленях в тишине своей комнаты в общежитии, я слышала лишь насмешливого Бога из псалмов: Ты подумал, что Я такой же, как ты[71].

В школе предлагался всего один курс по литературе, и я записалась на него в том семестре в качестве факультатива. Мы читали К. С. Льюиса, Грэма Грина, Сюсаку Эндо, а в конце семестра, в качестве кульминации, «Братьев Карамазовых». Я тогда ничего не знала о Достоевском и русской литературе, и перед чтением мы почти не изучали исторический контекст. Думаю, недостаток предметных знаний в итоге только способствовал полному погружению в текст. Не имея никакого представления о социальных и политических проблемах России XIX века, я воспринимала идеи романа только как рассуждения о божественной справедливости и о том, стоит ли быть религиозным, – а эти вопросы постоянно преследовали меня той весной. Именно Иван Карамазов, вымышленный персонаж, сумел озвучить то, что я до сих пор не решалась не только произнести вслух, но даже помыслить.

Сцена, о которой я говорю, происходит в середине романа. Иван, атеист и интеллигент, встречается в трактире со своим братом Алешей, послушником в монастыре (даже в кабак он приходит в рясе). Братья много лет не общались и в этот день впервые с детства встретились, чтобы поговорить по душам. Несмотря на идеологические разногласия, их объединяют взаимное уважение и любопытство к убеждениям друг друга. Иван, кажется, особенно хочет обсудить с братом «вечные истины» и достоинства веры, однако начинает свой монолог со странного отступления.

Хотя у него репутация атеиста, говорит Иван, нельзя сказать, что он не верит в Бога. Аргументы против существования Бога его не интересуют, ведь любой, кто задумывался над этим вопросом, знает, что такие вещи «совершено несвойственны нашему уму». Он даже готов поверить в божественный замысел. Если Бог существует, говорит Иван, то его разум невообразимо превосходит наш, и поэтому божественная справедливость должна быть непостижима для «малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума». Чтобы подчеркнуть этот тезис, Иван обращается к аналогии из физики XIX века:

Если Бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а