За темнотой моих век - Евгений Сергеевич Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но когда громоздкий люк окончательно отпрянул от корпуса хвоста, к нам словно гигантский пылесос приставила сама мать-природа и начала высасывать всех, некрепко закрепившихся наружу. Автоматы, люди, кресла — все смешалось, и все летело мимо моего тела, повисшего уже совсем на руках, так как ноги мои были устремлены в сторону открытого неба… И лишь одним глазком, на короткое мгновение завидев пролетающего Бурова с ножом под ребром, а это произошло так быстро, что мне не удосужилось, к сожалению, запечатлеть в памяти выражение страха перед смертью на его лице, я распустил наконец окостеневшие пальцы от поручня, за который так рьяно держался, и улетел, навсегда прощаясь с этой печальной небесной конструкцией..
Парашют мой распустился без каких-либо проблем, и уже издали, медленно и плавно лавируя вниз к холодному морю, я преспокойно зафиксировал раскрытие ещё трёх простыней на фоне белесого неба, усыпанного облаками, чьи воздушные формы освещала луна, в одночасье над пучиной морской развевая молочный оттенок своих отражений от солнца… Но и эта первозданная красота затмилась перед взором моим, когда самолет, устремлено направленный к полному уничтожению самого себя ударом о водную твердь, взорвался на самой своей середине и, разлетаясь на две, все равно огромные части, озарил горизонт ярким красным огнем. Что может быть великолепнее смеси естественно заданных красок Вселенной и новоиспеченных творений, но здесь скорее разрушений, рук человеческих..
— Максим заминировал самолет теми гранатами? — Поинтересовался доктор, уточняя мой рассказ.
— Да.. — Я все также стоял у окна, наслаждаясь рождением нового дня, его величеством рассветом, чьи краски сегодня не были алыми предвестниками смерти, а имели более сдержанный желтоватый оттенок.
— Ник, что же было дальше? — Доктор снова задал вопрос, терпеливо подгоняя меня.
— Я… Дальше.. — Глаза мои спустились с видов дальнего горизонта, и я застыл, будто в миг, напрочь замерзший.
Долгое оцепенение обдало меня холодом, как только я трезво признался сам себе, что не помню ничего из того, что происходило со мной после приземления в воду. Я просто-напросто не знал, как оказался здесь, в кабинете, не помнил, как проснулся прошлыми сутками, не видел числа на часах и не слышал голоса жизни… Воспоминания мои словно низверглись далеко в пустоту темной вечности, и дотянуться до них моему разуму не представлялось возможным..
И вот, приоткрыв затаивший дыхание рот, весь побледневший от вопросов, что беспорядочно осыпали меня самого в помутневшем рассудке, я смятенно повернулся к врачу, аккуратно, не подавая виду, нащупывая пистолет у себя за спиной.
— Кто вы такой? — Выпалил я, намного тверже, чем предполагалось. — Я пациент в психлечебнице? А вы тот, кто пичкает меня пилюлями? Покажите блокнот! Что там изложено, мой новый диагноз?! — Рука моя, как и голос, оказались в тот момент намного сильнее и устойчивее, чем разум, обескураженный и приведенный в замешательство, и тогда, для успокоения его, из-за пояса брюк я вынул оружие. — Отвечайте! Почему я не помню, как очутился в вашем кабинете?!
— Милейший, — завидев пистолет в моей руке, он ни капли не испугался, а скорее наоборот, стал серьезным, также, как и голос его перевоплотился в тембр более взрослый, сильный, могучий. — Я отвечу на ваш вопрос, если вы ответите на мой… Почему после смерти ваших друзей вы не упомянули собственного участия ни в одном диалоге, ни в крошечном намеке встречи глаз, ни в обмене жестами приветствия с кем-либо, о ком вели повествование?
— Что ты несёшь, старик?! — Я направил руку с оружием на доктора, но тут же мозг мой, проанализировав его слова, дал мне сигнал бедствия, и тотчас паника охватила меня, ведь врач был прав: я действительно не контактировал ни с одним человеком после картины печальной казни. От чего в момент этого озарения ноги меня мои подвели, и я покосился всем телом на пол. — Как же это возможно?! — Лишь смог я выдавить из себя подавленным криком.
— Вы пациент собственного сознания, Ник, — врач, реагируя на мое молниеносное сваливание, юрким шагом подошел и живительным хватом одной руки поднял меня, попутно другой вручая свой органайзер. — Я встречал много разных людей, но все их истории кажутся мне теперь, после твоего рассказа, жалкими и мелочными.. — Улыбка нарисовалась на его лице, всезнающая и яркая, когда я открыл ежедневник и стал различать нацарапанные на бумаге десятки мной сказанных фраз, а он все продолжал величаво вещать, с видом тысячу лет прожившего старца, будто и вправду познавшего за эти века миллиард сложенных судеб. — Я видел, как человек, наделенный неуемным бахвальством, пытается внять самому себе, что он прожил интересную и достойную жизнь… Я слышал, как человек, скромный и от этого злой, гнобит себя за сдержанность и податливость в отведенных жизнью часах… Я вкушал истории, как человек, добрый в душе, но коварный в начале, способен терзать подобных себе, то убивая в них сущность, то раскрывая свою… О, Ник, мой милейший друг, но ты единственный, кто действительно не заслужил участи быть здесь, как и твои друзья, несправедливо погибшие… Но ваш поступок и ему подобная жертвенность принуждают снова верить в человечество, без оглядки на прошлое, питать надежду на большее значение свойства тезиса человечности. Этого исключительного качества, что так сильно отличает вас от всего остального живого..
— К-кто же вы? — Прошептал я так тихо, что сам еле услышал себя.
— Неважно, кто я, — с дружеским хлопком по моему плечу ответил он. — Намного важнее для тебя спросить, кто ты?
— Я не понимаю.. — Мне становилось совсем дурно, и, решив открыть окно, я засеменил в сторону утреннего света. Но как я обомлел, замерев на месте, когда открыл створку, невозможно описать, ибо весь дух мой перехватила невидимая рука и сжала его до минимальных размеров. — Что же это такое? — Словно на последнем выдохе жизни простонал я, увидев мерцающую пустоту вместо московских улиц, и лишь солнце, восходящее над имитацией туманных зданий, казалось
