В переулках Арбата - Александр Анатольевич Васькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какое интересное письмо, сколько в нем бытовых подробностей – оказывается, в 1962 году после денежной реформы меховые шубы в Москве были дешевле, чем в Париже. Значит, не все было так плохо! Кроме того, „другая лошадь“ – как глубоко выражена суть отношения Лили к молодым питомцам. Новой лошадкой оказался молодой композитор Эдуард Лазарев, конечно, не такой талантливый, как Щедрин, всего лишь соавтор гимна Молдавской ССР, но все же. Не нашлось бы Лазарева, пригодился и Микаэл Таривердиев, также пригретый салоном Лили.
А вот и „виноватая“ Майя Плисецкая: „У Бриков всегда было захватывающе интересно. К концу пятидесятых, думаю, это был единственный салон в Москве…“ Лиля похвасталась перед Плисецкой старыми фотографиями, где она была в лебединой пачке на пуантах. Плисецкая заметила:
– Левая пятка не так повернута.
– Я хотела вас удивить, а вы про пятку, – с укором ответила Лиля.
„Лиля и Катанян, – пишет Плисецкая, – не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением самого Сталина Л. Брик получала третью часть (мать и сестры – другие две трети) наследия Маяковского. И денег у нее водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету… Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, – всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией – свежие устрицы, мули, пахучие сыры…“ Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев, правитель взбалмошный, непредсказуемый, безо всякого предупреждения приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского, Горького, А. Толстого. Стабильно на Руси только горе да слезы. Лиля внезапно оказалась на мели. Стала распродавать вещи. Беззлобно итожила: „Первую часть жизни покупаем, вторую – продаем…“ И даже тогда Лиля делала царские подарки. Именно в ее безденежные годы она подарила мне бриллиантовые серьги, которые и сегодня со мной…» Мули – это мидии, по-французски moules.
Как-то в 1959 году Плисецкая пришла по-соседски посоветоваться с Лилей: на «Мосфильме» снимали фильм-оперу «Хованщина», и режиссер Строева предложила балерине роль Персидки-соблазнительницы, которая обнажает в кадре грудь. Это было по тем временам неслыханно, что вызвало у Плисецкой закономерные опасения. Однако Лиля поддержала: надо показать не только голую грудь всем советским людям, но и снять нижнюю часть одежды, шаровары. Щедрин, присутствующий при этом, ревнуя грудь жены к экрану, предлагал вовсе отказаться от съемок. Неизвестно, состоялась бы сексуальная революция в советском кинематографе, но балерина заболела, и замысел смелого режиссера так и остался идеей. Плисецкая снялась в кинофильме в костюме, что также способствовало успеху – за музыку он был номинирован на «Оскар» (композитором был заявлен Шостакович, предложивший свою версию партитуры Мусоргского).
На Кутузовском вскоре появился Андрей Вознесенский, ему Лиля Брик тоже немало поспособствовала. Затем приходил Сергей Параджанов, потом Эдуард Лимонов. Кого здесь только не было! Здоровья было все меньше, но желание помочь не иссякало. В мае 1978 года у Лили случился перелом шейки бедра, лишивший ее возможности ходить, и 4 августа она приняла решение уйти из жизни, проглотив смертельную дозу снотворного. Вознесенский видел ее последнее письмо: «Это душераздирающая графика текста. Казалось, я глядел диаграмму смерти. Сначала ровный гимназический ясный почерк объясняется в любви к Васе, Васеньке – В.А. Катаняну, ее последней прощальной любви, – просит прощения за то, что покидает его сама. Потом буквы поползли, поплыли. Снотворное начало действовать. Рука пытается вывести „нембутал“, чтобы объяснить способ, которым она уходит из жизни. Первые буквы „Н“, „Е“, „М“ еще можно распознать, а дальше плывут бессвязные каракули и обрывается линия – расставание с жизнью, смыслом, словами – туман небытия». Прах Лили, согласно ее последней воле, развеяли в поле под Звенигородом Московской области, где и поставили камень с тремя буквами «ЛЮБ», а вот мемориальной доски ни на одном из домов, где она жила, пока нет.
Глава 8
Дом Льва Толстого
Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, как известно, не имел завершенного высшего образования, что не помешало ему в дальнейшем создать романы «Война и мир» и «Анна Каренина», непревзойденные ни по популярности, ни по высокому художественному уровню. Прервав учебу в Казанском университете, куда он поступил в 1844 году, а затем уехав в Москву в октябре 1848 года, Толстой приобрел бесценный жизненный опыт, послуживший отличным подспорьем в будущем литературном творчестве. Недаром своих героев Лев Николаевич наделил чертами вполне реальных людей – обитателей арбатских переулков: Малого Николопесковского и Сивцева Вражка.
Осенью 1848 года Лев Толстой поселился в Москве у своих приятелей Перфильевых в доме поручицы Дарьи Ивановой в Малом Николопесковском переулке (дом не сохранился). Василий Степанович Перфильев был другом юности братьев Толстых, позже в 1878–1887 годах он служил московским губернатором. Его жена, Прасковья Федоровна, приходилась им троюродной сестрой (она была дочерью Федора Толстого-Американца). Отец его, Степан Васильевич, – генерал от кавалерии и участник войны 1812 года – в 1836–1874 годах был жандармским генералом в Москве.
Своего молодого друга Василия Перфильева Лев Николаевич звал Васинькой, а жену его Полинькой. С него он писал Стиву Облонского, что угадали общие знакомые: «Какой великолепный замысел сюжета! Герой Левин – это Лев Николаевич человек (не поэт), тут и В. Перфильев», – писал Афанасий Фет Толстому 15–20 февраля 1875 года.
Стива Облонский, который, «был на „ты“ почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами», то есть очень свойский человек, к тому же «человек правдивый в отношении к себе самому» – очень любил покушать, как и Перфильев, что и отметил в романе Толстой, описывая его завтрак: «Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, – радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение».
Самое интересное, что калачам Облонский уподоблял и хорошеньких женщин, за которыми волочился, будучи женатым человеком и многодетным отцом. В разговоре с осуждающим его за это Левиным он говорит:
