Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Увлекается. Отрывается от земли. Как все гении.
Но никто на его слова не обратил внимания, никто не отозвался, должно быть, один я их запомнил.
Работники Военно-революционного комитета, радостно взволнованные посещением Ильича, снова вернулись к своим делам.
Иван Свиридович спросил меня:
— Да ты знаешь, кто с тобой говорил?
— Еще бы! Ленин! Я сразу узнал.
Петерс, услышавший наш разговор, засмеялся:
— Да ты и впрямь генерал. Недаром тебе Георгия дали. Однако куда нам тебя пристроить покуда? Вот что, Голодушка. Будет он вестовым ВРК. Задание на сегодняшний день: быть связным между твоим отрядом и Смольным. Согласен, «генерал»?
Так решилась моя судьба.
За время трехнедельной работы моей в Смольном чаще всего я получал поручения от Петерса. Он нередко в шутку так и обращался ко мне — «генерал». И хотя в те дни Лениным был подписан декрет об отмене всех званий, я не обижался и отвечал на это обращение.
Тот день памятен для меня во всех отношениях. Я принимал участие в первом революционном бою. Разоружив павловцев, отряд Голодушки штурмовал Владимирское училище, которое было штабом контрреволюции и юнкера которого упорно отказывались сложить оружие. Хотя Иван Свиридович и не разрешал мне соваться со своим пистолетом, который я, как вестовой, получил от него, но знакомый пулеметчик из нашего полка без разрешения командира дал мне несколько минут пострелять из «максима» — еще на фронте я научился владеть и винтовкой и пулеметом.
Вечером, когда юнкеров повели в Петропавловку, я, переполненный впечатлениями, не выдержал и забежал к Залонским; со среды ведь не был, не видел Катруси, не знал, как она там. Да и Залонский интересовал: что он думает теперь, что будет делать. Я трижды за день пробегал почти мимо их дома, нося в Смольный донесения. В четвертый раз не хватило сил пройти мимо. Катруся и тетка Марья прямо заплакали от радости, увидев меня живого, здорового, веселого. Я не успевал отвечать на их вопросы, они сыпались, как пулеметная очередь. На шумные голоса наши пришел на кухню Всеволод Александрович в штатском костюме. Я никогда не видел подполковника в цивильной одежде; это было непривычно, и вообще я не знал, как теперь обращаться к нему. Он спросил:
— Как живем, Жменьков?
Спросил серьезно, не просто так — из вежливости, а, конечно, желая узнать, что делается в полку. Но я жил в тот день одним — встречей с Лениным. Об этом я и начал сразу рассказывать женщинам. Этим я ответил и на его вопрос:
— Я с Лениным говорил!
— Ты? Где?
— Сегодня! В Смольном!
— Что ж тебе сказал господин Ленин?
— Не господин, а товарищ, — смело поправил я своего бывшего командира.
— Да, да, для тебя товарищ, — казалось, покорно согласился Залонский.
— Ленин приказал послать меня учиться.
— Куда?
— На красного командира учиться.
Залонский кисло улыбнулся:
— Что ж, желаю тебе стать большевистским генералом, — и вышел из кухни.
Еще одно пожелание. Но было оно совсем другое — недоброе, насмешливое. Плохо почувствовал я себя и пожалел, что рассказал ему о своей радости; понял, что не с каждым можно радостью, как и бедой, поделиться. Больно поразила черствость и злоба человека, которому я два года служил и которого считал добрым, умным.
Катруся и тетка Марья как будто испугались посещения подполковника и беседы нашей. Кухарка стала тайком совать в карманы моей шинели какие-то пирожки. Но я вспомнил булочку, съеденную в первый день революции, и это пожелание Залонского и решительно положил пирожки обратно на стол. Тетка Марья заплакала от обиды. Катруся тоже слезу пустила. Испортил нам встречу господин подполковник.
Катруся догнала меня через два, а может через три, квартала. Как только догнала! И как отважилась! Час был поздний, и вокруг еще кое-где постреливали. Схватила за руку:
— Пилипку, ридный мий. Що ты наговорив, що ты наробыв! Вин загадав не пускать тэбэ бильш в дом!
— Кто?
— Севолод Лександрович.
Меня это ошеломило:
— Ничего я не говорил. Ты же слышала, что я сказал.
— Пилипку, иды повыныся. Перепросы. А то не по-бачиться нам бильше. — Она заплакала.
Жалко мне ее стало. Чтоб видеться со своей Катрусей, я готов был на все. Но от мысли, что я, вестовой Военно-революционного комитета, должен идти кланяться барину, меня прямо затрясло, и я закричал на всю темную, холодную питерскую улицу:
— Гад он! Гад! Чтоб я пошел у него прощения просить! За что? Да мы всю эту господскую компанию вытурим отсюда. И из имения! Хватит им пить нашу кровь.
Катруся еще больше испугалась:
— Пилипку, що це ты кажэш? Нэ будэ нам щастя. Ой, не будэ!
— Не бойся, Катруська. Не станет он у нас на дороге. Хватит им царствовать! Теперь мы свободные люди! И я найду тебя! Где хочешь найду!
И нашел. Через четыре года, в двадцать первом. Вернувшись с польского фронта.
Ленина я трижды слышал после той встречи: два раза там же, в Петрограде, третий раз в Москве, в двадцатом году. Поговорить больше не довелось. Но что меня особенно поразило, это что Владимир Ильич не забыл обо мне. Недели через две Ильич спросил у Антонова-Овсеенко, послали ли меня на курсы красных командиров. Антонов, который в тот день сидел на телефонной станции, арестованный юнкерами, не знал о разговоре Ленина со мной и был весьма удивлен, пока товарищи ему не рассказали, в чем дело.
И еще одно — чем дальше, тем больше — поражало меня. Тогда я, конечно, не все знал, не все понимал. А когда позже стал изучать историю Октябрьской революции, я выяснил, что тот день, воскресенье 11 ноября, был самый трудный, самый критический. Ленин, несомненно, лучше, чем кто-либо иной, знал это. И как держался! Какое спокойствие! Какая уверенность! Интеллигент в длинном пальто сказал о нем: «Отрывается от земли». Нет, никто так твердо не стоял на земле! И ничто не могло оторвать его от земли, от народа!
Генерал умолк.
Только тогда я увидел, что наш «Москвич» стоит на Ленинской улице в узком проезде между домами и оградой сквера. Мягко светили фонари. По тротуару, в сквере гуляла молодежь — последние теплые вечера. Прошла шумная группа студентов с транзистором, звучала модная песня:
Только знают люди, что любовь не мода,
Что любовь приходит к нам не по заказу,
Что любовь уходит, может быть, не сразу.
— А
