Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

Наконец настал день прощания с нашим домом и двором, с нашей Германией. Поезд доставил нас к первому пункту нашего путешествия — к чете Караччиола в Лугано. Это была наша первая послевоенная встреча в Швейцарии. Мы провели вчетвером долгий чудесный вечер. Нам было о чем вспомнить. Прошло около десяти лет с памятного для меня дня 1939 года, когда в этой же комнате, где ничто не изменилось, с этими же людьми я обсуждал проблемы, возникшие передо мной в связи с приходом нацистов к власти, Тогда я не понимал сути "их" захватнической войны и пытался держаться в стороне от нацистской пляски смерти. Теперь же я намеревался покончить с той Германией, которая нисколько не преодолела свое кровавое прошлое и, по всей видимости, и не собиралась преодолеть его.

Мои дорогие друзья Бэби и Руди Караччиола очень внимательно слушали меня. Они правильно поняли все, что побудило меня и жену раз и навсегда порвать с Федеративной республикой и уехать в Южную Америку.

Наутро мы отправились в Рим — второй этап нашего пути — и уже пополудни сели в четырехмоторный самолет, доставивший нас в Аргентину.

В аэропорту под Буэнос-Айресом нас сердечно встретил спортивный президент Аргентинского автоклуба. Он усадил нас в свою машину и на совершенно фантастической скорости — даже я немного струхнул — домчал нас в город, где мы устроились в гостинице. Стремительный темп, темперамент! — вот мое первое впечатление от этого континента. По широким проспектам — авенидас, окаймленным пышными насаждениями, оглашая город какофонией гудков, со скоростью не менее 80 километров в час неслись нескончаемые вереницы автомобилей...

Наш номер в гостинице причинял нам немало огорчений. Хоть он и находился на четвертом этаже, в него непрерывно проникал адский шум этого суматошливого четырехмиллионного города. Из-за грохота открыть окна было просто немыслимо, и это при тридцати с лишним градусах в тени! К тому же водонапорный резервуар, из которого в гостиницу подавалась вода для питья и умывания, часами накалялся под свирепым аргентинским солнцем. Не свежая, прохладная вода, а какой-то полукипяток! Каждое движение в этом влажном воздухе было мучительно, одежда так и липла к телу. Написать открытку или пришить пуговицу стоило нам огромных усилий. От малейшего шевеления рукой пот проступал из всех пор. И вдобавок жажда, жажда и еще раз жажда!

Во время нашего первого ужина в хорошем ресторане, несмотря на вентилятор, подвешенный над столиком, я обливался потом. Он стекал ручьями за воротник и капал со лба. Что бы вы ни заказали, вам неизменно подавали одно и то же: бифштекс. Он всегда был величиной с мужской кулак, но приготовлен то одним, то другим способом, почему и назывался по-разному. Нас почти не угощали картофелем или овощами, зато на всех столиках высились груды белого хлеба.

Зная немного итальянский и французский, я кое-как мог объясниться, а с нашим убогим запасом испанских слов мы были просто безъязыкими.

На следующий день сеньоры из автоклуба устроили в нашу честь официальный прием, на котором я познакомился с молодым аргентинским гонщиком Хуаном Мануэлем Фангио. Он только что выиграл 3000-километровый звездный пробег по Аргентине, установив при этом новый рекорд. При первом же соприкосновении с официальными деятелями автоклуба я выучил самые главные слова местного языка — "маньяна", что означает "завтра", а также "аста маньяна", то есть "послезавтра" или, если угодно, "попозже".

Сегодня за коктейлем эти господа не желали говорить со мной о деле, завтра тоже не собирались показать мне обещанную 1,5-литровую гоночную машину. Все откладывалось до "аста маньяна" — до послезавтра!

"Подробности отдельных гонок, сеньор фон Браухич, Вы согласуете завтра с нашим спортивным президентом. Теперь же мы просто хотим порадоваться Вашему присутствию среди нас!"

Очень скоро я узнал, что вежливый аргентинец никогда не говорит "нет", а только "маньяна", что может означать через несколько недель, или месяцев, или вообще никогда!

Чтобы приспособиться к местным нравам, мне вскоре пришлось отказаться от своей врожденной немецкой склонности к порядку. До старта оставалось еще несколько недель, но мой автомобиль мне так и не показывали. Поэтому я все больше беспокоился.

Однако телефон в нашем номере непрерывно трезвонил: пресса, радио, председатели различных немецких союзов и какие-то совершенно незнакомые мне частные лица добивались встреч и присылали мне приглашения. Я попал в какой-то водоворот и совершенно не знал, как отличить важное от несущественного.

Многочисленная немецкая колония устроила в нашу честь большой праздник, на который собралось шестьсот-семьсот человек. Мне сказали, что со времени окончания войны такого еще не бывало. Явились все, кто принадлежал к "германской семье". Оказавшись первым немецким спортсменом, прибывшим сюда после войны, я стал для этих людей сенсацией. Но и здесь я услышал озадачившие меня слова. Слова, которые, покинув Германию, я никогда не желал бы слышать. Крах гитлеровской Германии, казалось, не научил здесь никого и ничему. На своей новой родине эти немцы цеплялись за какие-то абстрактные образы прошлого, со слезами на глазах говорили о "любимом фатерланде". Они без конца кричали "ура", словно язычники, почитали кайзера Вильгельма II (или, если угодно, Гитлера), покрывали свои столы черно-бело-красными32 полотнищами. Позорный и горестный конец войны, разрушенные города, смерть и страдания миллионов — все это было для них чем-то мнимым и не вытесняло из их сознания глубоко укоренившиеся представления о некой "сверхсильной" Германии.

Куда же я попал? Не изведав жестоких уроков войны, эти люди были еще упрямее, чем многие их неисправимые соотечественники в самой Германии. Я был потрясен. Мог ли я продолжать жить в таком окружении? Мог ли жить с волками и выть по-волчьи? Честно говоря, я был очень напуган и с тревогой спрашивал себя: неужто же на всем белом свете нет спасения от тевтонского шовинизма? Я всегда считал себя "хорошим немцем", мое имя было вписано в "Железную книгу германского дворянства истинно немецкого духа" — отличие, которого удостоились лишь немногие из Браухичей. Но я видел, что этим людям хотелось бы в третий раз встать на тот самый путь, который в 1918 году, после бегства кайзера в Голландию, казался оконченным, а в 1945-м, после смерти Гитлера в берлинской Имперской канцелярии, навек позабытым, какие-то безумцы в самом деле хотели пойти по этому пути дальше. Но я решительно не желал присоединяться к ним — ни в Германии, ни в Аргентине.

Но чего же я желал? Только одного — жить счастливо с моей женой. У меня было достаточно денег, а ведь в представлении многих именно это и есть решающая предпосылка для счастливой жизни. Но независимо от денег я хотел жить среди приятных мне людей, которые умеют уважать друг друга и не подразделяют человечество на расы, на "красных" и "белых". Националистическое чванство аргентинских немцев, конечно, не было чем-то впитанным ими с молоком матери. Эхо германского шовинизма постоянно доносилось до них через океан, и, прислушиваясь к биению сердца послевоенной Германии, они уловили в нем те же шумы, что и в гитлеровскую пору. А бежавшие в Латинскую Америку офицеры вермахта и нацистские бонзы всеми силами поддерживали это впечатление...