Имя твоё... - Павел Амнуэль

В одном кадре глаза Бородулина были широко раскрыты, в следующем – закрыты плотно и с такой силой, что между веками просочилась слеза, еще кадр – Бородулин раскрыл рот и кричит, так что из легких выдувается весь находившийся там воздух, и потому в очередном кадре у следователя нет сил не только кричать, но и дышать тоже, и спасает его то обстоятельство, что и Валера не понимает, что ему делать, нет в его программе следующего хода, а может есть, и именно такой – повернуться, чтобы тело Бородулина скатилось на землю, но это уже другой кадр: Бородулин лежит ничком, схватившись руками за грудь, и я знаю, что все для него кончено, точнее, будет кончено через несколько часов, когда бедняга умрет в реанимационном отделении института Склифосовского: разрывы многочисленных сосудов и внутренних органов, связанные с резким переохлаждением организма (попробуйте сунуть палец в жидкий азот…), не позволят врачам спасти жизнь этого человека.

Знание возникло, когда сменился еще один кадр, и я подумал, что Бородулина еще можно спасти, если сейчас, немедленно, пока холод только распространяется по тканям, согреть замороженное тело, но не физическим теплом, которое лишь разорвет сосуды и ускорит конец, согреть нужно душу этого человека, а душа, слипшаяся в комок и не способная сейчас к движению, справится сама. Так нужно было поступить, но я не представлял, что могу сделать лично я. Ничего.

Кадры сцепились один с другим, время потекло, и голос опять стал словом, а не набором звуков.

«Уйди!» – талдычил свое Валера, я тоже был не лучше, в который раз повторяя, как заведенный, одну и ту же фразу.

Почему? – подумал я. Почему время повело себя так странно? Почему фильм стал двигаться толчками, и какое событие заставило время вернуться к привычной скорости? Я был уверен, что, если пойму это, то пойму и другое: как заставить Валеру вернуться в мир мертвых, а управляющие им программы – перестать действовать.

«Уйди!» – повторил Валера, и я сказал: «Хорошо». Я ничего не мог сделать с ним сейчас. Ничего.

Я ушел. Я оттолкнул свою мысль от Валеры и поднялся над ним, всплыл медленно, как всплывает душа в момент клинической смерти. Прочитанное и услышанное повторялось, будто я не проживал сейчас самостоятельно свое отделение от мозга, вовсе не мне принадлежавшего, а продолжал смотреть кем-то снятый фильм, описание которого много раз читал в книгах и статьях.

Я видел тело Валеры и лежавшее рядом ничком тело Бородулина с высоты двух с половиной метров. Я мог подняться выше, но для этого нужно было приложить усилия, подумать о чем-то конкретном, я не знал – о чем именно и висел, как воздушный шарик. Валера смотрел на меня и усмехался. Затылок Бородулина был еще более выразителен, будто взгляд его, устремленный в себя, пронизывал тело насквозь, выходил из затылка и стрелял в меня очередью проклятий.

Два милиционера медленно, шаг за шагом, выставив перед собой пистолеты, приближались к двум телам, не подававшим признаков жизни. Оба боялись, оба готовы были бросить оружие и пуститься наутек при малейшем движении Валеры. Тот, однако, лежал неподвижно, раскинув руки, саван распахнулся, и обнаженное тело выглядело синим, покрытым трупными пятнами, мертвым более чем когда бы то ни было.

Пусть все так и останется, – подумал я. Может, действительно, эта борьба с Бородулиным и со мной – физическая и мысленная – окончательно вытянула из Валеры оставшиеся в нем жизненные силы?

Я знал, что это не так – иначе сейчас где-то рядом со мной должна была парить покинувшая тело душа этого человека.

Мысль была странной. Очередная иллюстрация к книге Моуди. Я никогда так не думал о душе. Но сам я разве не парил в воздухе точно так, как описывали многочисленные очевидцы? Нет, не точно так же. Я парил, но не ощущал парения, я просто фиксировал свое сознание на определенной высоте над поверхностью земли, будто здесь висела моя голова, и я смотрел на окружавшее собственными глазами, даже мог моргнуть, что и сделал несколько раз, чтобы разобраться в собственных ощущениях. Мне даже показалось, что я должен и тело свое увидеть, потому что прекрасно ощущал и руки свои, и ноги, я даже чувствовал, как жмет правый ботинок, и еще я неожиданно почувствовал, что проголодался, и если немедленно не съем хотя бы бутерброд, то в желудке начнутся рези, которые я терпеть не мог, и тогда без таблетки фестала не обойтись, а где я ее тут возьму над шоссе?

Поистине странные зигзаги совершала моя мысль! Но, как бы то ни было, именно ощущение голода заставило меня вернуться. Сознание расплылось, как расплывается на воде масляное пятно, я почувствовал, что мир теряет очертания, а может, это теряло очертания мое «я»… Валера превратился в белое пятно савана, а потом остался от него один только взгляд, будто улыбка Чеширского кота. Бородулин, исчезая, странно дернулся, будто хотел дать понять, что нам еще доведется встретиться. Возвратный его взгляд, брошенный в меня сквозь затылок, держался целую вечность, я уже уходил, а он цеплялся за меня и не позволял уйти окончательно.

Я оттолкнулся от этого взгляда, и мир расплылся во мне. «Уйди!» – произнес Валера. «Ухожу», – сказал я.

Глава шестнадцатая

Автобус стоял перед светофором на перекрестке. Голова больше не болела. Рука Алины лежала на моей руке, а голова – на моем плече. Теплая рука любимой женщины. Волосы Алины щекотали мне кожу на щеке, и это было так приятно, что слезы выступили на глазах. Я вернулся. Я опять был собой, мне хотелось кричать от восторга и от того, что рядом сидела Алина, а не ее холодная копия. Я хотел кричать, и это был бы крик не только восторга, но и ужаса, кошмара, который закончился так неожиданно, что я был уверен: ничто на самом деле еще не закончилось.

Хорошо, что я сдержался и не крикнул – могу себе представить, как на меня посмотрели бы пассажиры автобуса, особенно старик, сидевший через проход и бросавший в нашу с Алиной сторону вопросительные взгляды.

– Ничего не говори, – прошептала Алина мне в ухо, губы ее ласково укусили мочку, будто она хотела доказать мне (а может, и себе тоже?), что мы действительно рядом, и что это она, а не ее холодная копия хочет сказать мне, чтобы я вел себя сдержанно и не проявлял ни своего восторга, ни своего ужаса.

Я закрыл глаза и несколько минут просидел, привыкая к новой ситуации. Алина, кажется, заснула на моем плече, она спокойно дышала, и я не шевелился, будто любое мое движение непременно что-то изменило бы во внешнем мире. Я сидел и думал, пытаясь понять, что происходило со мной, с Алиной и со всем этим взбесившимся миром. Впрочем, я должен был сразу отметить, что мир взбесился лишь по отношению к нам – Алине и мне. Радио у водителя, как обычно, передавало музыку, перемежаемую краткими сводками с палестинских территорий: «На перекрестке Тапуах обстреляна машина поселенцев, один человек легко ранен, нападавшие скрылись в деревне Аджалла, в секторе Газы произошел инцидент с применением автоматического оружия и гранатометов, с нашей стороны пострадавших нет, о потерях палестинской стороны не сообщается, премьер-министр Биньямин Нетаниягу отрицает наличие контактов с руководством Сирии, израильские танки концентрируются в районе Рамаллы, по-видимому, предстоит очередная войсковая операция в ответ на вчерашний теракт в Петах-Тикве»…