Русские исторические женщины - Даниил Мордовцев

Старая «медведица» все плачет о сыне, все зовет его к себе; а он, расправившись с Шакловитым и сестрой Софьей, опять бросает мать: «медвежонку» не сидится дома. Он бросил уже Переяславское и Кубенское озера: там ему тесно. Уж он очутился на Белом море.

Матери новая тоска, новая печаль и новая боязнь за неугомонного сына. Отпуская его к морю, она берет с сына обещание посмотреть только корабли, но самому не ходить в море.

Увидев море, Петр не выдержал, забыл мать, забыл обещание, данное ей – и вышел в море…

А мать тоскует, шлет письмо за письмом:

«О том свет мой, радость моя, сокрушаюсь, что тебя, света моего, не вижу. Писала я к тебе, к надежде своей, как мне тебя, радость свою, ожидать: и ты, свет мой, опечалил меня, что о том не отписал. Прошу у тебя, света моего, помилуй родшую тя, как тебе, радость моя, возложено, приезжай к нам, не мешкав. Ей, свет мой, несносная мне печаль, что ты: радость, в дальнем таком пути. Буди над тобой, свет мой, милость Божия, и вручаю тебя, радость свой, общей нашей надежде Пресвятой Богородице: Она тебя, надежда наша, да сохранит».

Но эти, исполненные глубокого материнского чувства, письма недолго писались к любимому сыну, да и было действительно за что любить такое гениальное дитя.

Петр отвечает матери, что и сам не знает, когда приедет – кораблей иностранных ждет!..

«Да о едином милости прошу (пишет он матери), чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией: такого пастыря имеючи, почто печаловать! Тоя бо молитвами и предстательством не точию я един, но и мир сохраняет Господь. За сим благословения прошу. Недостойный Петрушка».

А там снова пишет, как бы предчувствуя, что недолго ей жить, что не дожить ей, когда богатырь-сын в полную силу войдет.

«Сотвори, свет мой, надо мной милость, приезжай к нам, батюшка мой, не замешкав. Ей, ей, свет мой! велика мне печаль, что тебя, света моего-радости, не вижу. Писал ты, радость моя, ко мне, что хочешь всех кораблей дожидаться: и ты, свет мой, видел, которые прежде пришли: чего тебе, радость моя, тех дожидаться? Не презри, батюшка мой свет, сего прошения. Писал ты, радость моя, ко мне, что был на море: и ты, свет мой, обещался мне, что было не ходить».

Это было летом 1693 года. В сентябре Петр воротился к матери и начал готовить новый морской «потешный» поход. Но 25 января 1694 года царицы Натальи Кирилловны не стало – некому уже было докучать Петру своими письмами! Впрочем, у него еще оставалась «постылая» жена, – но о ней после: ее он и не любил, а мать он действительно любил. Царица Наталья умерла еще молодой – на 42-м году жизни. По словам очевидца, Петр плакал «чрезвычайно». Тоску по матери он топил в работе.

«Федор Матвеевич! – писал он в Архангельск двинскому воеводе Апраксину, брату вдовы-царицы Марфы, второй супруги покойного Федора Алексеевича: – Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу», т. е. о деле, о снаряжении новой экспедиции в море.

Но неугомонной сестре такого же неугомонного брата тоже не сиделось в монастыре. Несмотря на то, что монастырь оберегала сильная стража, – стрельцы, остававшиеся в Москве, подкопались под комнаты царевна, разобрали пол и подземным ходом вели уже свою царицу на свободу; но сторожевые солдаты напали на них и, после упорной с обеих сторон схватки, заставили Софью воротиться в место своего заточения.

Разосланные по далеким городам Русского царства стрельцы тосковали по Москве, по своей прежней жизни, как тосковала по ней и царевна Софья, сидя в монастыре. Тосковали по этой жизни и прочие царевны, которые тоже когда-то заправляли государством, брали из царской казны денег, сколько им было угодно, а теперь и они в опале, в загоне, хоть и на свободе: все захватил в руки ненасытный «братец». Для царевен ничего более не остается, как пересуживать поступки и дела своего «братца», тайно сноситься с заключенной Софьей, особенно же при помощи своих постельных девушек и стрельчих, которые сильно плакались на молодого царя за своих опальных и казненных мужей.

– Которого дня государь и князь Федор Юрьевич Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого дня не изопьют, и того дня им и хлеб не естся, – говорили они, жалуясь на тяжелые времена.

А Петр в это время был уже за границей: самая пора действовать женщинам.

Более других мутила во дворце царевна Марфа. Некоторые из остававшихся в Москве и из бежавших в нее из ссылки стрельцов составили челобитную о том, чтобы царевну Софью опять посадить «на державство», и через одну стрельчиху переслали эту челобитную во дворец, к царевне Марфе. Царевна приняла челобитную и, посылая со своей постельницей грамотки к стрельцам, говорила:

– Смотри, я тебе верю: а если пронесется, то тебя распытают, а мне кроме монастыря ничего не будет.

А стрельчихе-лазутчице велела сказать:

– У нас наверху (во дворце) позамялось: хотели было бояре царевича удушить – хорошо, если бы и стрельцы подошли.

Из дворца же разносились такие вести:

– Бояре хотели было царевича удушить, но его подменили и платье его на другого надели – царица узнала, что не царевич, а царевича сыскали в другой комнате, и бояре царицу по щекам били; а государь неведомо жив, неведомо мертв, и по стрельцов указ послан.

Принесли и из Девичьего монастыря, от царевны Софьи, грамотку: зовет все стрелецкие полки, чтобы шли к Москве, становились бы табором под Девичьим и просили бы ее на державство.

Солдаты тоже начали жаловаться на безкормицу и поговаривать о царевне Софье. Какой-то солдат стоял на карауле во дворце. Выходит государыня и говорить: «что-де вы голы? берете по 30 алтын на месяц – только на вас что красные кафтаны». Солдат жаловался, что на сухари не хватает жалованья – «вывороты большие» (вычеты из жалованья).

Все больше и больше начали шуметь стрельцы, и их принуждены были выгонять из Москвы войском. Они ушли в Торопец неволей, с приказом от Софьи. А на дороге их нагоняет стрельчиха и вручает новую грамотку от царевны Софьи: «Теперь вам худо, а впредь будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы спали? – про государя ничего не слышно».

Стрельцы начали открыто бунтовать, и не пошли к Торопцу. На Двине, 6 го июня, бунт вспыхнул в таком размере, что надо было вызывать самого царя из-за границы.

– Вестно мне учинилось, – читал стрелец Маслов перед всеми стрелецкими полками, взгромоздившись на телегу, присланное от царевны Софьи письмо: – что ваших полков стрельцов приходило к Москве малое число: и вам бы быть в Москве всем четырем полкам, и стать под Девичьим монастырем табором, и бить челом мне идти к Москве против прежнего на державство; а если бы солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве пускать не стали, и с ними бы управиться, их побить и в Москве быть; а кто бы не стал пускать с людьми своими или с солдаты, и вам бы чинить с ними бой».

– Идти к Москве! – кричали стрельцы: – Немецкую слободу разорить и немцев побить за то, что от них православие закоснело; бояр побить… Если царевна в правительство не вступит, и по коих мест возмужает царевич (Алексей Петрович), можно взять и князя Василия Голицына: он к стрельцам милосерд был.

Приходилось пустить в дело пушки. Против бунтовщиков вышел боярин Шеин.

– Видели мы пушки и не такие! – кричали стрельцы. Последовали залпы. Стрельцы дрогнули и были побиты.

И вот опять начались «розыски великие», «пытки жестокие», казни, повешенья в обозе и по дороге.

Вести об этих «умствах» застают Петра по дороге из Вены.

25-го августа царь уже в Москве. Не заехал во дворец, не видался и с женой: был только у красавицы Монс; вечер провел у Лефорта; ночевал в Преображенском.

Опять начались розыски. Пытки производились в 14 застенках Преображенского, и под пытками дознано было то, что нам уже известно.

Пока шли розыски, Петр успел развестись с женой, с царицей Евдокией Федоровной Лопухиной.

«Из известного нам образа жизни Петра с компанией, Петра-плотника, шкипера, бомбардира, вождя новой дружины, бросившего дворец, столицу для. беспрерывного движения, – из такого образа жизни, – говорит С. М. Соловьев, – легко догадаться, что Петр не мог быть хорошим семьянином. Петр женился, т. е. Петра женили 17-ти лет, женили по старому обычаю, на молодой, красивой женщине, которая могла сначала нравиться; но теремная воспитанница не имела никакого нравственного влияния на молодого богатыря, который рвался в совершенно иной мир: Евдокия Федоровна не могла за ним следовать – и была постоянно покидаема для любимых потех. Отлучка производила охлаждение, жалобы на разлуку раздражали. По этого мало: Петр повадился ездить в Немецкую слободу, где увидал другого рода женщин, где увидал первую красавицу слободы, очаровательную Анну Монс, дочь виноторговца. Легко понять, как должна была проигрывать в глазах Петра бедная Евдокия Федоровна в сравнении с развязной немкой, привыкшей к обществу мужчин, как претили ему приветствия вдов: «Лапушка мой Петр Алексеевич!» в сравнении с любезностями цивилизованной мещанки. Но легко понять также, как должна была смотреть Евдокия Федоровна на эти потехи мужа, как раздражали Петра справедливые жалобы жены и как сильно становилось стремление не видать жены, чтобы не слыхать ее жалоб. Опостылела жена; должны были опостылеть и ее родственники, Лопухины… После всего Петру, разумеется, не хотелось возвращаться из-за границы в Москву и застать подле сына – постылую Евдокию. Женившись по старине, Петр задумал и избавиться от жены по старому русскому обычаю: уговорить нелюбимую постричься, а не согласится – постричь ее насильно. Из Лондона он написал Нарышкину, Стрешневу и духовнику Евдокии, чтобы они уговорили ее добровольно постричься. Отрешнев отвечал, что «она упрямится, а духовник человек малословный, и что надобно ему письмом подновить».