Золото империи. Золото форта - Вадим Александрович Ревин

Амбал отвернулся, потирая заметно вздувшуюся шишку на лбу.

– Веди в камеру. Сидеть буду! – резким голосом сказал Билый. – И чтоб мне без шуточек!

Полицейский медленно поднялся на ноги. В голове шумело, как с похмелья. Пичугин на мгновение закрыл глаза, сразу повело в сторону.

– Эй-эй-эй! – поддержал его руками Микола. – Ровно стой. Скоро пройдет!

Пичугин резко освободился от рук казака:

– Ступай прямо, вашблагродь!

Спеси в нем поубавилось, но показывать казаку, что тот одержал верх, полицейскому не очень хотелось.

Билый усмехнулся и тем же размеренным шагом пошел к дверям своей камеры.

– Вот черт корявый! – выругался вслух Микола, когда дверь за ним затворилась и щелкнул тяжелый засов. – Невдомек медведю, что охотник разумом берет.

В нос ударил спертый воздух камеры. Билый прошелся взад-вперед. Расстегнул крючки на бешмете, потер рукой шею, откашлялся. В полумрак его каземата через малюсенькое оконце под потолком пробивался тусклый дневной свет. Подъесаул, прищурившись, посмотрел на этот тоненький лучик. «Свобода! Каких-то полтора аршина и… Свобода! Эх, Микола, и угораздило же тебя, действительно, попасть как кур в ощип. Что дальше-то?! А дальше пшик и ни шиша. Дальше все бабка надвое сказала. И, судя по всему, это надвое одно другого не лучше». Билый ходил по периметру камеры, закинув руки назад, за спину. Временами останавливался, смотрел на тусклый свет, пробивающийся через оконце. Вновь делал несколько кругов по камере. Наконец, утомившись, уселся на туго набитый соломой холщовый мешок, подобие кровати, склонил голову на руки и замолчал, пытаясь отключить реальность сознания. Для трезвости размышлений нужна была свободная от посторонних мыслей голова. Сказанное Травкиным не давало покоя.

Нужно было дать отдых голове. Билый вспомнил, как в далеком детстве дед Трохим, тогда еще не старый казак, только что перешедший на льготу, учил их с Димитрием Ревой той самой чуйке, то бишь шестому чувству. Билый откинулся назад, опершись спиной о стену, закрыл глаза и прислушался к биению своего сердца. Постепенно сознание очищалось, и мысли сами собой растворились, как туман на зорьке. «Тук-тук, тук-тук», – ритмично постукивал орган, разгоняя кровь по кровеносным сосудам. «Тук-тук, тук-тук», – словно любимый конь отбивал дробь копытами, унося Миколу в родную степь. «Тук-тук, тук-тук», – отозвалось в глубине сознания, будто эхо в седых горах. Голова отяжелела, и Билый задремал. Мозг требовал разрядки, и она пришла в виде короткого сна, больше похожего на полузабытье. Какие-то образы проплывали мимо, как тени. Гортанный сдавленный голос ниоткуда прохрипел: «Ненавижу!» – и снова уже знакомое, печальное, будто из поднебесья орел горный: «Киууу! Киууу!» Явственно проступил лик деда Трохима, грозящего ему, Миколке малому, костлявым пальцем: «А, варнак! Допрыгалси!» И тянется, чтобы отвесить подзатыльник.

Билый вздрогнул и открыл глаза. Тусклый свет так же пробивался через мутное оконце под потолком, но чуть с другой стороны. «Сколько времени прошло? Час? Полчаса? Вечность?» – мысли бороздили пространство сознания.

«Так, пластун, включай логику на полную! – приказал сам себе Микола. – Она тебе понадобится, чтобы понять то, что может, а чего не может быть в ближайшее время».

Билый вскочил живо на ноги, засеменил по-кошачьи по периметру камеры, стряхивая с себя дремоту. Повернулся спиной вперед и снова пробежался. Несколько раз подпрыгнул, отжался от пола и, вдохнув полной грудью, задержал дыхание. Вспомнилось снова, как дед Трохим загонял их малых в ерик, отходящий от реки Марты, и заставлял по нескольку раз, задерживая дыхание, нырять и оставаться под водой столько, сколько каждый из них выдержит. Как-то Микола, будучи малым, на седьмом годке, на спор пересидел всех станичных казачат, но слукавил, держа во рту стебель чакана и дыша через него. Дед Трохим, приглядывавший тогда за хлопчиками, в чем был, в том и залез по пояс в воду. Испугался, что Миколка утоп. А тот плеснул в зарослях чакана, будто шапарь на охоте, и выплыл к берегу. Ох и досталось ему тогда не только от деда Трохима, но и от батьки на пряники!

Билый с шумом, медленно выдохнул, восстановил дыхание и вновь уселся на набитый соломой мешок. Сознание, затуманенное дремой, прояснилось, и реальность вновь стала сплетаться в логический клубок.

Микола за прошедшие со дня ареста три дня уже научился говорить сам с собой подолгу, раскладывая по полочкам все доводы за и против. В таких беседах время пролетало быстрее, и одиночество в этом каземате не казалось таким холодным и пустым.

Цидулка, если Травкин не лукавит, будет идти до станицы недели три, а то и месяц, размышлял подъесаул. Приговор, скорее всего, вынесут в конце месяца, до которого осталось чуть более двух недель. И там или пуля, или каторга. Третьего не дано. То есть при любом раскладе «слава» о нем, сыне станичного атамана, разнесется по всем близлежащим станицам и в первую очередь в своей родной довольно быстро. «Я-то ладно, один ляд, что каторга, что погост. А каково батьке с мамкой да Марфе с малым Димитрием?! Это ж пятно на всю жизнь! Ну, сучье отродье, полковник, попадись ты мне на пути. Носом не отделаешься!»

Билый, сжав кулак, с силой ударил о стену. Кожа на костяшках лопнула и показалась темноватая юшка. Микола припал губами к ране и с силой всосал солоноватую кровь. Свободной рукой оторвал кусок мешковины и прижал к ране.

После выпуска пара и ругательства в адрес флигель-адъютанта казаку стало легче на душе. «Ладно, война план покажет. Повоюем еще. Рано себя со счетов списывать». Билый почувствовал усталость. Причем усталость была какой-то смешанной. Гудели ноги, затекла спина, а на душе словно свора собак завыла.

Он растянулся на мешке с соломой, закинув пораненную руку за голову. Закрыл глаза. Сон не шел. В голове, как отрывки кинофильма, стали мелькать эпизоды из его жизни. Вот маманька, подоив по вечеру корову и процедив молоко, зовет их с братом вечерять. Другой сюжет пришел на смену первому. Крестный Миколы, усадив его, малого трехлетку, на коня и нахлобучив ему на голову новую, сшитую по его голове кубанку, провел коня три круга по базу. Миколка крепко держится за гриву и гордо посматривает на батьку.

Вот они с дедом Трохимом идут на ерик рыбалить и вентирь на шапарей ставить. Вечерняя зорька уже коснулась оранжевым кругом края воды. Кажется, вот-вот зашипит, зашкварчит ярило и потухнет, как головешка в кострище.

Вот и батька с батогом в руках манит пальцем: «Ну-ка, сынку, ходь до менэ! Я те, пострел, мигом выволочку устрою, шоб не повадно було вишни у хохлов в саду тырить!»

Билый улыбнулся, не открывая глаз. Явственно