Сиротка. В ладонях судьбы - Мари-Бернадетт Дюпюи

Эрмина вырвала письмо из рук Овида и пробежала его глазами, чтобы убедиться, что она не ослышалась.

— Чудовищная бестактность! — воскликнул он. — Прямо какая-то дешевая мелодрама.

— И вы хотя бы на секунду посмели допустить, что я сама заварила всю эту кашу?! — оскорбилась Эрмина. — Господи, это уж слишком! Вам было достаточно получить это нелепое письмо, чтобы ополчиться на меня? Если вы отказались от денег, почему не написали мне? Овид, отвечайте! Моей матери удалось осуществить задуманное, не дав вам ни цента.

Разгневанная молодая женщина выскочила из дома, хлопнув дверью. Она в слезах добежала до конюшни, сгорая от стыда, страдая от чувства несправедливости. «Мама, я никогда тебе этого не прошу, никогда! Ты перешла все границы!» Дрожащими руками она затянула подпруги седла Шинука.

— Эрмина!

Овид подбежал к ней и обнял. Он прижал ее к себе так сильно, что она задохнулась.

— Письмо вашей матери лишь позволило мне понять, как сильно я вас люблю. То, что она мне предлагала деньги, было омерзительно, но в этом есть доля правды: я не имел права марать вашу честь, вредить вашим детям, угрожать вашей семейной жизни. Эти жалкие строки позволили мне взять себя в руки. Узы брака, гражданского или церковного, священны для меня. И я был готов их попрать, чтобы добиться вас, а это так на меня не похоже… Да, я решил воспользоваться ситуацией! Каждое утро я повторял себе: «Овид, забудь ее, вычеркни из своей жизни!» И какой же шок я испытал, увидев вас перед собой! Я истязал себя, чтобы отречься от вас, а вы приехали сюда.

Сотрясаясь от рыданий, Эрмина едва осознавала, что прижимается к груди молодого человека.

— Жозеф, наш сосед, сегодня утром узнал, что его сын Симон считается пропавшим без вести после битвы за Дьепп, унесшей столько жизней наших соотечественников, — всхлипывая, выпалила она. — Почти три месяца пребывать в полном неведении, чтобы в итоге узнать такую ужасную новость! «Пропал без вести» — то же самое, что «погиб», только в более вежливой форме. Симон был моим братом, многие воспоминания связаны с ним. Мы выросли в Валь-Жальбере. Он был красивым, молодым, но таким несчастным и измученным! Я даже помешала ему покончить с собой два с половиной года назад. И зачем? Смерть все равно подстерегала его. Он искал ее, так и не познав любви…

— Моя бедная маленькая подруга, успокойтесь, — прошептал Овид. — Вы приехали ко мне за поддержкой, а я встретил вас сарказмом. Простите меня.

Он поцеловал ее волосы, затем лоб. Эрмина продолжала плакать, возмущенная, опьяненная горем.

— Сначала Арман, утонувший в начале мая из-за немецких торпед, теперь Симон. Бедный Жозеф не держался на ногах. Он рыдал в голос. Это было ужасно!

— Я жалею его всем сердцем. Потерять двух сыновей за несколько месяцев — настоящая трагедия. Несмотря ни на что, я слежу за ситуацией. Мы имеем дело с беспощадным врагом, лучше нас оснащенным и подготовленным к войне. Немецкий военно-морской флот стал еще сильнее. У них двести подводных лодок. Мы же потеряли три эсминца, два из которых — в сентябре[41]. А недавно «Сагеней» был выведен из строя случайно протаранившим его торговым судном, спровоцировав тем самым взрыв глубинных бомб[42]. Мой младший брат на прошлой неделе приезжал в увольнение. Он лейтенант, и некоторые точные сведения я получаю от него.

— Когда все это кончится? Сколько людей еще погибнет? Мой отец считает своим долгом рассказывать мне о международной ситуации, но я ничего в этом не понимаю! Он утверждает, что от нас многое скрывают, что пресса публикует новости таким образом, чтобы не вызвать панику. Но что это меняет? Арман покоится на дне Сен-Лорана. От Симона, возможно, осталось лишь искромсанное тело, затерянное в океане. А меня упрекают в слабости одинокой женщины. Мать выставляет меня на посмешище, не считаясь с моими чувствами.

Теперь Овид нежно баюкал Эрмину. Ему бы хотелось никогда не выпускать ее из объятий.

— Прошу вас, простите меня, — сказал он ей на ухо. — Простите за то, что я так люблю вас, за то, что полюбил вас сразу, в тот самый вечер, когда расстался с вами в Робервале. Моя белокурая, милая, такая хрупкая и такая сильная. Женщинам это свойственно. Напрасно мы считаем их неспособными себя защитить, полагая, что наша роль доминирующего самца состоит в том, чтобы их оберегать. Однако они зачастую бывают непобедимыми, дерзкими, смелыми. Я видел, какой растерянной вы казались с Мукки, не желая навязывать ему свою волю, но при этом были готовы наброситься на этого мерзкого брата Марселлена, глумившегося над невинными детьми. Я мог бы петь вам дифирамбы день и ночь, Эрмина. Для меня было невыносимой пыткой отказаться от нашей дружбы, не навещать вас в вашем городке-призраке. Мне все там мило сердцу: ваш дом, присутствие преданной Мадлен, улыбка Кионы…

— Киона! Моя дорогая Киона! Сегодня утром, пока родители хлопотали вокруг Жозефа, который пришел сообщить горестную весть и рухнул на софу, моя маленькая сестренка взяла меня за руку. Она тихо сказала мне, что не нужно плакать, что я еще встречусь с Симоном. У меня появилось хотя бы немного надежды. Киона редко ошибается.

— Но все-таки ошибается? — спросил учитель.

— Однажды она сказала Шарлотте, что видит ее в белом подвенечном платье рядом с Симоном, а это невозможно.

— Но почему? Если он не погиб, а попал в плен, он еще может вернуться и жениться на ней.

— Нет, Симон гомосексуалист. Он скрывал свою истинную природу несколько лет, и это его терзало. По крайней мере, теперь он обрел покой. Прошу вас, отпустите меня.

Эрмина попыталась высвободиться, хотя ей этого совсем не хотелось. Она испытывала восхитительное ощущение безопасности в объятиях Овида, чувствуя его теплое тело. Он снова поцеловал ее в щеку, затем в шею… Она слишком много ему позволяла.

— Я также хотела вам сказать, что в нашей семье наконец-то все наладилось. Больше нет никаких тайн, теперь у Кионы есть отец, который ее балует и потакает всем капризам. Она одевается как индианка-монтанье и молится Великому Духу посреди гостиной мамы. У нее даже будет собственный пони на Рождество. Я очень рада за нее!

— А ее волосы? Они отросли?

— Немного отросли, конечно. Вы об этом прекрасно знаете.

— Я пошутил, — сказал он, с любовью глядя на нее. — Вы ведь так переживали, что ее обрили наголо! Зато ваши волосы по-прежнему красивые и шелковистые.

Молодой человек погрузил пальцы в белокурую шевелюру Эрмины. Она воспользовалась этим, чтобы ускользнуть от него.

— Я запрещаю вам подобные жесты! Не думайте, что ласками вы сможете заслужить прощение. Я вам прощаю гнев, поскольку письмо моей матери вполне могло вас шокировать и огорчить. Но не следовало отыгрываться на мне: я здесь ни при чем, и, если бы вы любили меня так, как утверждаете, вы бы не стали меня оскорблять. Это подло, говорить о моей чрезмерной чувствительности! Я едва не дала вам пощечину.

С легкой улыбкой на губах Овид направился к ней. Она попятилась, споткнулась о стоявшую вертикально доску, поддерживавшую большую кучу сена, и упала навзничь.

— О нет! — возмутилась она. — Вы специально это сделали!

— Я ничего не делал!

Чем больше Эрмина старалась выбраться, тем глубже увязала в мягком душистом сене с пьянящим ароматом лета.

— Помогите мне! — попросила она. — Должно быть, я выгляжу жалко.

Но учитель подошел к двери конюшни и запер ее на засов. Сразу стало темнее. Затем он лег в сено рядом с ней, к великому отчаянию молодой женщины.

— Вы заметили, как здесь хорошо, рядом с лошадьми? — вполголоса спросил он. — Эрмина, позвольте мне вас утешить, вернуть вам веру в жизнь.

Она покачала головой, выражая свой отказ. Овид снова обнял ее.

— Мужчины обожают женщин с чрезмерной чувствительностью, — со смехом сказал он. — Вы не истинная канадка, не дама из Лак-Сен-Жана, вы — женщина, которая срывает с себя одежду, чтобы заняться любовью. Я никогда не видел свою супругу полностью обнаженной. Как-то летней ночью, когда я попытался снять с нее длинную ночную рубашку, она обозвала меня извращенцем. Это был союз по договоренности. Я был очень молод и гордился тем, что даю свое имя девушке из наших краев. Я дал клятву верности в церкви, поскольку тогда еще верил в Бога. Когда я похоронил своих сыновей, близнецов, проживших всего несколько дней, я перестал наивно верить всякому вздору, который мне вдалбливали с детства, о справедливом, милостивом, всемогущем Боге. Он проигнорировал мои молитвы. Бедняжка Катрин умерла, перебирая свои четки. А вы, Эрмина, — я почувствовал это — в любви свободны, открыты и восхитительно бесстыдны.

— Это не так! В тот вечер я просто выпила в гостинице. Вы напоили меня пивом.

Вместо ответа он наклонился над ней и поцеловал в губы, но так коротко, что она даже не успела его оттолкнуть.